Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - Светлана Васильевна Петрова

театр. Жизнь имеет право выглядеть скучной, а искусство обязательно должно быть интересным. Все успехи чеховских спектаклей – исключительно заслуги хороших режиссёров. Первая постановка провалилась не потому, что была не понята зрителем, а именно потому, что понята, но потом кто-то из друзей устыдился смотреть на страдающий талант и сказал: «оригинально, сверхсовременно». Другие, относящие себя к людям культурным, не пожелали выглядеть глупцами, проморгавшими гениальное. Так и ковыряют до сих пор его пьесы, втискивая в них собственное отношение к жизни. Несогласные посмотрят на меня с презрением, а согласные скромно промолчат. В нелюбви к Чехову-драматургу дозволено было признаваться только Льву Толстому.

Современный постулат: «не как, а что» постепенно закрепляется в искусстве, отнимая у него тайну, лишая главного свойства – вызывать эмоции, тянуться к скрытой, а не к прямой мысли, к осознанию того, что не всё надо домысливать и непонятное имеет право на существование. Важно какие слова и как сказаны. В нюансах. Ствол берёзы порублен острым топором — жаль, конечно, дерева, однако впечатление банальное. Слова должны трогать до слёз, а лучше – потрясать. Представим поздний вечер – ты принял душ, почистил зубы, зажёг торшер, лёг, надел очки, взял книгу и прочёл: Острою секирой ранена берёза… А-а-а-а, как больно! Хочется вскочить, бежать, кому-то помочь, кого-то спасти. Это уже высший пилотаж. Тютчев, как никто другой, весь состоит из таких словесных открытий. Подобным уникальным даром обладал Шекспир.

В разные времена слова имеют разную нравственную окраску. Неповторимая советская эпоха вытворяла со словами чудеса. «Секс» и «бизнес» были так же ругательны, как сегодня «либерал» и «Чубайс», а «резиновое изделие № 2» произносилось в аптеке не иначе, как шёпотом, впрочем, можно было обойтись и без слов: фармацевт всё понимал по кассовому чеку – 3 копейки за штуку, настолько грубую и ненадёжную, что и этих денег не стоила.

Есть слова лишние, у иных писателей их больше, чем нужных. Слова-пустышки застревают в зубах, как остатки пищи. Я за краткость, поэтому крупным формам предпочитаю рассказы. Работая редактором, настойчиво предлагала авторам убирать слова, отсутствие которых не меняет смысла и внутренней гармонии фразы. Профессия научила меня писать правильно. Однако написанное правильно читать неинтересно, интересно то, что на правильное не похоже, что лучше, чем правильное. Писатели соревнуются в неправильности, чтобы выразить то, что выразить невозможно, но изредка получается. Искусство – тайна непостижимая. Настоящая литература рождается из ошибки, из сопротивления материала.

Я так не умею, у меня нет природного голоса. К тому же задача писателей – излагать события, не давая им объяснений, убивающих эффект художественности. А мне, наоборот, словно режиссёру, хочется докопаться до сущности, чтобы понять, что стоит за теми или иными поступками и чувствами. Значит, я решила правильно: надо думать, а не писать, причём думать, как снимает фильмы Кира Муратова – обнажённо, нелицеприятно, даже неприятно. Выворачивать себя наизнанку. В противном случае, в чём преимущество мыслей перед словом?

Конечно, мысли, как и поступки, до некоторой степени деформированы социальными представлениями. И не только. Много чего оставляет на событиях прошлого свои зубы. Человек слаб, он и внутренний монолог пытается приукрасить – жаждет приятных воспоминаний. Искуплю ли я свою невольную неискренность, выдёргивая из тайников памяти поступки, за которые нормальному человеку должно быть стыдно?

Изо всех сил стараюсь думать только правду. Ничего, кроме правды. С малюсеньким уточнением – это моя правда. Ограниченная личным опытом, точкой зрения, ощущением горизонта, чертами времени. Кто-то со мною не согласится, кто-то отвергнет или поставит под сомнение, найдутся и такие, для которых я окажусь права во всём. Какая разница? Своих мнений я не высказываю, я мыслю, а значит, ничего не навязываю, и могу с ответной реакцией не считаться.

Когда человек пишет, осознанно или нет, но он претендует на истину в последней инстанции, оттого правда чувств и событий делается проблемой первостепенной. С одним уточнением – правда книжная.

Люби лишь то, что призрачно и мнимо,

Что крадется окраинами сна,

Что злит глупцов, что смердами казнимо,

Как родине будь вымыслу верна.

Литература и театр – однояйцовые близнецы. Общеизвестно, что на сцене нужна правда искусства, а не правда жизни. Если актёр смеётся или плачет натурально, это выглядит неубедительно.

Память – подмостки, на которых разыгрываются подлинные драмы. Боюсь, в моих воспоминаниях окажется слишком много живых слёз.

* * *

Со словами опасно, а без слов невозможно, думаем-то мы тоже словами. В институте нас учили: человек мыслит образами, образ есть представление объекта, слова тоже образ объекта, выраженный вербально, мыслительные процессы основаны на обработке образов.

У оформленных суждений, даже устных, свои подводные камни. И всё-таки мысли остаются пространством условной свободы. Я не решилась бы записывать рассуждения о порядочности поступков собственных и людей мне близких, или интимные впечатления, а думать о том, чего нельзя говорить, внутренний цензор не запретит. В памяти события оголены до непристойности, вещи позволено называть своими именами. Есть ли такая возможность в речевых реалиях, пока мы состоим частью общества? Честно? Никогда.

Издержки у устного дневника, конечно, есть. Нельзя вернуться назад и посмотреть – было или не было, чтобы вычеркнуть лишнее. Но соображения, закреплённые на бумаге, принесут больше неудобств, ибо человеческие пороки от достоинств отличаются изобилием и похожестью. Не случайно отрицательные герои вызывают у читателей и зрителей наибольший интерес, в них есть то, что в разной степени заключено в каждом. Перо, подчиняясь бессознательному, станет выписывать одну ложь за другой, тетрадь после моей смерти попадёт на помойку, возможно, её кто-то подберёт и с ленивым удивлением, с брезгливой усмешкой, а то и пуская слюни сладострастия, станет переворачивать страницы моей жизни. Шишь тебе!

Мне удалось собрать неплохие аргументы против дневника в пользу размышлений. Была бы талантливее, обошлась одной фразой, как Тютчев: Мысль изречённая есть ложь, а не городила огород. Зато теперь буду думать не абы как, перескакивая с предмета на предмет, но настроюсь чётко и логично складывать думы, облекая их в достойную форму, стараясь не вносить исправлений в свой жизненный опыт, чем обычно страдают мемуаристы. Конечно, я не мудрец, даже не философ, который сочинил бы к случаю какую-нибудь сомнительную, хотя и эффектную теорийку. Потому, не мудрствуя лукаво и не смеша потомков нравоучениями, буду просто вспоминать. Обязательно в подробностях, в тех самых, без которых непонятен смысл. Мозг детально и без пробелов записал жизнь, нужно лишь сосредоточиться, чтобы проявились краски, запахи и стеснение сердца.

Получится ли расставить воспоминания по порядку, чтобы