Неровный край ночи - Оливия Хоукер

охватывает его, по мере того, как он приближается инструменту, словно к святой реликвии. Он гладит клавиши одной рукой. Они гладкие и прохладные, отшлифованные бесчисленными годами. Потом он касается черных клавиш, позволяя пальцам скользнуть в просветы между ними. Он едва осмеливается это сделать.

Задолго до того, как Антон впервые прикоснулся к корнету или флейте, он начинал с игры на органе. Это было так давно, что кажется, будто целая жизнь миновала с тех пор, – как будто это происходило с другим человеком, который жил задолго до Антона. Когда он был еще мальчишкой, даже младше Пола, он научился разбираться в органных клавишах и педалях. Его ноги как будто специально росли для того, чтобы играть на органе, открывая ему доступ к большему количеству вариаций тех глубоких, темных, раскатистых басовых нот. Он вырос высоким и худощавым, с руками такими длинными, что они могли бы посоперничать с крыльями аиста, – все затем, чтобы он мог дальше дотянуться влево и вправо и найти новые частоты и октавы, только того и ждущие. Задолго до того, как он осознал, что размеры и сложность инструмента должны были бы привести его в замешательство, орган стал его другом. Это была его первая любовь, первая дверь, которая открылась ему, – но когда последний раз он играл что-нибудь на клавишах? С тех пор прошли месяцы, если не целый год. А может, и больше года, – да и было то старое пианино в музыкальной комнате в Сент-Йозефсхайме, которое постоянно расстраивалось.

– Я очень надеюсь, что вы сыграете что-нибудь, – говорит Эмиль. – Милости прошу. Я бы с большим удовольствием вновь услышал, как эта старая дама поет. Полагаю, ей нужна настройка, а то и починка, – словом, то, что нужно проделать, когда к органу несколько лет не прикасались, кроме как изредка смахивали с него пыль.

Антон присаживается на скамеечку; она скрипит под ним – старый, ржавый звук. Преодолевая мучительное стеснение, он нащупывает ногами педали; они с готовностью подаются, отзываясь давлением на пальцы. С этого угла трубы громоздятся над ним, когда он отклоняется назад, чтобы взглянуть на них. Они кажутся высокими, как колокольня церкви Святого Колумбана, и изящными, как своды собора. Смиренно, отдавая себе отчет в своем несовершенстве, Антон начинает играть. В первый момент музыка наполняет церковь, занимает весь неф, неожиданно всколыхнувшись к жизни. А еще через один удар сердца она наполняет и его самого, – всего лишь простой аккорд, чтобы проверить звук, но он потрясает Антона до основания, как рев, как раскат самого сладостного грома. Он удерживает ноту. Она длится и длится, окружая его, звуча в нем; его сердце трепещет вместе со звуком, с ощущением музыки, и затем, когда объем счастья в груди становится невыносимым, его руки начинают двигаться по собственному почину. Он извлекает ноты с инстинктивной уверенностью и вступает с первой пришедшей ему на ум музыкальной композицией: «Боже, славим мы тебя».

Органу требуется настройка, но все равно звук сладостен, мягок. Музыка смягчает любую боль, даже ту, о наличии которой мы и не ведаем. Она отторгает страх, который сейчас так обычен, что мы воспитали устойчивость к его тени и холоду. Антон отдается простому удовольствию не сдерживаемого поклонения:

Глас апостолов святых И пророков вдохновенных, Изъяснителей Твоих Слов премудрых, драгоценных, С ними мучеников ряд, – Все Тебя благодарят.

Аккорды поднимают его ввысь, уносят его дух выше медных труб органа, торчащих, как пики, выше сводов церкви Святого Колумбана в мирные спокойные голубые Небеса. Земля, наполненная печалями, которые создает человек, вертится где-то далеко внизу.

Дай тебе, Господь, отдать Сердца каждое биенье, Дай Тобою лишь дышать, Жить Тебе на прославленье. Сам Ты душу нам согрей Пламенем любви Твоей[21].

Он не замечает, что поет вслух, пока не оканчивает гимн. Когда последний аккорд эхом отзывается в нефе, он слышит, как финальные слова песни вылетают из его горла, тонкие в сравнении с уверенными гармониями органа. Он замолкает и нехотя убирает руки с клавиш. Он ждет, сидя на скамеечке, смиренный и притихший, но переполненный удовлетворением от испытанного экстаза, неожиданного приближения к Богу.

Когда в церкви снова воцаряется тишина, Эмиль говорит:

– Вы прекрасно поете.

– Спасибо. – Лицо Антона пылает; ему редко доводилось петь перед кем-либо, разве что направлять учеников, чтобы брали верные ноты своими рожками, а это едва ли можно считать пением.

– И играете так, словно были рождены для этого.

Он скромно смеется:

– Я не был для этого рожден, уверяю вас. Но священник моей церкви – я имею в виду, той церкви, которую посещала моя семья, когда я был ребенком, – позволил мне экспериментировать, пока я не научился, как это делается, более-менее.

– Более-менее? – переспрашивает Эмиль, состроив гримасу. – Я буду платить вам десять рейхсмарок в неделю, если вы будете играть во время службы. Это немного, я знаю – и в те недели, когда пожертвования будут невелики, я буду вынужден платить вам и того меньше. Это лучшее, что я могу сейчас предложить. Но если вы согласитесь, герр Штарцман, я уверен, вся деревня будет вам благодарна. Нам необходимо снова слышать звуки нашей музыки.

– Я буду рад, – отвечает он. – И пожалуйста, зовите меня Антоном.

Эмиль потирает руки с деловым видом.

– Что до уроков музыки – в Унтербойингене есть две семьи, которые владеют пианино.

– Так много? Здесь? Кто бы мог подумать, что в этой причудливой старой деревушке найдется такая роскошь как пианино.

– Это представляется маловероятным, я понимаю, но Шнайдеры и Абты довольно зажиточные. Так всегда было. Они благословлены – как это говорится? – старинным состоянием, старыми деньгами, Altgelt. Похоже, война лишь слегка их затронула, счастливчики. Должен отметить, что они были безупречно щедры ко всем вокруг и делились своим состоянием с теми, кто был в нужде. Мне совершенно не в чем их упрекнуть. Священник не может ждать от своего прихода большего, чем доброты и щедрости.

– И вы считаете, они станут платить за уроки музыки?

– Спросить стоит. Обе семьи, похоже, особое внимание уделяют культурному воспитанию своих малышей. Честно говоря, я недоумеваю, почему они не переехали в Мюнхен или Берлин еще несколько поколений назад. Но, может, они просто считают, что Унтербойинген слишком красив, чтобы покидать его.

Место прелестное. С новой перспективой небольшого заработка Антону нравится деревушка еще сильнее.

– Я поговорю с ними, – подхватывает он с энтузиазмом. – Сегодня же нанесу визит обеим семьям, если только вы не считаете, что лучше подождать.

Отец Эмиль сжимает плечо Антона.

– Дайте-ка я найду карандаш и клочок бумаги. Напишу вам их