Ты мой ненаглядный! - Ирина Муравьева

Он не отвечал. Все стояли и ждали. Одна тетя Катя с лицом, красным, крупным, ходила степенно из комнаты в кухню и снова обратно то с тазом, то с чайником, то с горкой оладий, то с кислой капустой. И гордость была в ее сильных чертах.

Однако при всей этой полной идиллии не все было просто. Я слышала, как, отсморкавшись в кулак, она со слезами шептала бабуле:

– Ни свадьбы, дак, не было, дак, ничего! Живем, как собаки, прости меня, Господи!

– А сколько таких! – утешала бабуля.

– Дак мне наплювать! – Тетя Катя плевала и тапочкой терла слюну. – Дак плювать!

Чем ярче она натирала мастикой свой пол и чем больше солила капусты, чем чаще давилась по очередям за модным немецким фарфором и чешским (еще даже много модней!) хрусталем, тем все неустанней болела душа. Ах, вот кабы в церковь! Другой разговор.

В церковь бывший мусульманский человек Мустафа идти отказался:

– Смотри, Катя, брошу!

И он не шутил. Тогда она и настояла на свадьбе. Спасибо судьбе: схоронили Матрёну и стало гораздо свободней с жилплощадью. Пошили хорошее белое платье, еды наготовили – полк накормить. Супруг Александер ходил недовольным и зубы стал чистить три раза на дню. К тому же он взялся еще парить ноги, но это уже перед сном. Сидел у окна, две ступни – в кипяток, кричал тете Кате:

– Подлей! Остывает!

Она подливала из синего чайника. Над ними плыл пар.

На свадьбу пришли все свои, то есть дом в его окончательном полном составе. Из первой квартиры – Елена с племянником. Елена – старуха, племянник – больной, у нас говорили, что он: «дефективный». Соседка ее Серафима, из «бывших», во рту папироса, родных – никого. Был дядя, но дядя за что-то сидит. Она, Серафима, молчит, только курит. Из третьей пришла семья Карповых: муж похож на жену, как две капли воды, жена так же точно похожа на мужа. Короче: как два близнеца. С собой привели всех детей, уже взрослых. Сын только из армии, но уже пьет. Пока что не сильно, но это пока что. Из нашей квартиры – бабуля и дед. Бабуля пошла в чем была, ей «плювать», а дед надел галстук и даже пиджак.

В подвале родня Мустафы – Александера, по запаху судя, травила клопов. Так крепко травила, что окна открыли.

– Они, дак, назло, за клопов-то взялись! – Невеста сморгнула блестящие слезы. – Век жили с клопами и, дак, ничего! А тут им приспичило! Дак чистоплюи!

Поели блинов с крупной красной икрой, потом пирогов, потом подали студень. Все выпили, даже бабуля и дед. Племяннику (даром что он «дефективный»!) налили в стаканчик, и он тоже выпил. И стало совсем хорошо на душе, а Карповы: муж, и жена, и все дети сказали, что самое время петь песни. Их сын развернул было новый баян, но вдруг, ярко-красный, поднялся жених, оперся рукой на затылок невесты и тут все заметили, что жених пьян.

– Не надо мне этого… И не хочу… – сказал Александер. – А ты, ты пошла… – И он смял на Кате бумажный цветок. – Пошла, я сказал!

И передразнил ее речь:

– «Дак» да «дак»! Гусыня какая нашлась! Ишь ты, ну ты! Я сам буду петь! А ты: ни гу-гу! А то щас возьму да и выкину всех!

– Ты что, Сашка? Сядь! – прошептала бабуля. – Ты, Сашка, на свадьбе!

– Чихать мне на свадьбу! – ответил строптивый и тут же запел:

– Туй кулмаге-е-е ак ефакте-е-е-е-ей,

Кызлар гуя-я-я аккошла-а-а-ар,

Аклык бит ул, сафлы-ы-ык бит ул,

Яусын айда-а-а алкышла-а-ар…

Допев эту малоизвестную песню, он выпил стакан, закусил его студнем и снова запел:

Алмакле-е-е-ер, ак телакле-е-е-ер,

Туйда-а-а гомер-гомерга-а-а-а,

Туй кулмаге киге-е-е-ен кызнын,

Урыны булла-а-а-а гел турда-а-а…

Куплеты и стоны сменяли друг друга: во всех была степь, кочевая кибитка, высокие кони, свободные ветры… Никто не солил в степях кислой капусты, не чистил зубов, ног не парил в тазу, но все были дикими, сильными, вольными, свистело в ушах, развевались знамена, и жен было много, и много скота…

Карповы из третьей квартиры въехали в наш дом позже, чем дед с бабулей и только что родившейся моей мамой (меня тогда как-то загадочно «не было»!), они в него въехали вместе с Матрёной (которой теперь «уже не было»!), а до этих Карповых с их баянистом, который нас всех доводил до мигрени, в квартире их часто бывал сам внук Пушкина.

Я это узнала из разговоров моей бабули с ее подругами.

– Дурак был набитый! – говорила бабуля, сидя на диване с поджатой по своей привычке правой ногой. – Набитый дурак! Генерал.

В отличие от нее, резкой, умной, решительной, подруги всегда почему-то стеснялись, а самая милая, самая славная – Головкина «Лялька», как все называли ее, к тому же еще и немного картавила.

– Да как же он был: генегал и дугак? И, кгоме того, ведь такая семья…

– Семья-то при чем? – возражала бабуля. – В семье один Пушкин и был только умным!

– Не пгосто был умным, он был гениальным!

– Уму не мешает. А внук был – дурак!

– Какая вы, Лиза, всегда нетегпимая…

– Ты, Лялька, зато уж такая терпимая!

Бабуля всегда говорила ей «ты», а Лялька всегда только «вы».

– А чем же он был таким глупым?

– А всем! Женат был, с детьми. А башку потерял!

– Вы, Лизочка, так говогить не должны. Ведь он же хотел ей помочь, вы сказали?

– Таким не поможешь. Катилась, как в пропасть! – Бабуля махала ладошкой. – Как в пропасть! И что? И скатилась.

Несмотря на внимание, с которым я слушала эти разговоры, моему шестилетнему жизненному опыту никак не удавалось составить цельной картины. Была, значит, женщина в третьей квартире. И к ней приходил генерал, но дурак. К тому же: внук Пушкина. Дальше-то что?

Итак, в нашем доме была еще: тайна. Была и осталась. Ведь я же не знаю и вряд ли узнаю, к кому приходил в двадцатые годы «дугак – генегал» и чей он был внук. Теперь-то там Карповы с аккордеоном, сидят щи хлебают, а раньше «мужчин, как магнитом, тянуло».

– Ведь вы ее, Лизочка, видели часто? Она ведь вам нгавилась?

– Мне? Никогда! Худющая, слабая! Лежит, вся в мехах. А чего ты лежишь? Вокруг-то… – Бабуля моя озиралась. – Вокруг-то ведь: большевики!

– И часто он к ней пгиходил? Генегал?

– Ну, я не считала. Ходил и ходил. С авоськой. А то и с бидоном.

– Навегно: когмил. Благогодные люди…

– Кому это все благородство их нужно? Однажды пришел, а квартира закрыта.

– А где же она?

– Говорили: уехала. Не знаю куда. Врать не буду, не знаю!

– Тогда, Лиза, многие так уезжали…