Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева

Конечно, Теодолинда содержит ее в строгости. Самая суровая мать, самый придирчивый отец не могли быть столь непреклонными, когда речь идет о самой малой шалости!

Взгляды Теодолинды на воспитание девушки немало схожи с теми, которые жили у нас в России еще совсем недавно даже в самых богатых и просвещенных классах.

– Нас, молодых итальянок, тем паче римлянок, не учат писать, – как-то раз обмолвилась, смеясь, Антонелла, – опасаясь, что мы начнем строчить любовные письма своим поклонникам. Нас и читать бы не учили, когда б не нужда читать молитвенники. Вы говорите на нашем языке, вы знаете по-французски – какое счастье, сударь! Учить римлянок иностранным языкам – это никому и в голову не пришло бы!

Однако же сама она изрядно знает французский – прежде всего благодаря одной престарелой даме, дальней родственнице Теодолинды, которая тоже находилась под присмотром сей важной матроны. Даму звали синьора Франческа, некогда она танцевала в балетных спектаклях в самом Париже. Именно она обучила Антонеллу искусству танца, в коем та, несомненно, превзошла наставницу. Даже и всем своим небольшим, но устойчивым состоянием Антонелла обязана щедрости синьоры Франчески. Но если бы Антонелле взбрело в голову пойти на сцену, она и сама составила бы себе состояние.

Разумеется, сие невозможно. Это воспринимается в Риме как богопротивное дело, однако суть прежде всего в том, что это не по нутру Серджио.

Все мысли ее – лишь о нем, о Серджио. Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, как бы ни глянул – это заставляет ее любить его все сильнее и сильнее. Такова эта страстная натура: все странное, необычное, даже тягостное делает Серджио лишь привлекательнее в ее глазах.

Для меня общение с Антонеллой немыслимо без самой тесной дружбы с Серджио, ибо только близкому другу жениха своей воспитанницы Теодолинда могла бы открыть двери своего дома.

Я и стараюсь быть ему другом. Только другом, хотя чем дальше, тем больше вижу в нем врага. Один бог знает, как стыжусь я себя за эти мысли. Никто и никогда не узнает об этом. Лучше умереть. Чем признаться хоть кому-то, о чем я думаю порою: если бы не тот мой порыв, если бы не пришел на помощь Серджио в ту ночь нашего знакомства, Джироламо мог бы убить его! И тогда…

За эти гнусные, постыдные мысли я и сам заслуживаю быть убитым!

10 января

Сердце мое когда-нибудь разорвется при взгляде на них. Я люблю Серджио как брата, но не могу любить Антонеллу как сестру. Начал подумывать о том, что прервать сию сладостную муку можно только одним способом: покинуть Рим. И как можно скорее. Вопрос лишь в том, смогу ли я теперь жить вдали от этого города? «Лучше смерть, чем разлука с Римом. В Риме надо жить, в свете Рима!» Чудится, не Цицерон, а я сам изрек некогда – и продолжаю изрекать эти слова.

12 января

– Садитесь мотать со мною шелк, – сказала она.

Я повиновался. Она надела мне на руки моток, научила, как держать его, и взялась за работу.

Я едва не лишился сознания, когда тончайшие паутинки начали сновать туда-сюда по рукам моим. Кожа вдруг обрела странную чувствительность, кровь вся прилила к рукам. Да и сердце переселилось в ладони.

Она сидела, прилежно опустив глаза к клубку. Я блаженно зажмурился, и тотчас стало мниться, будто не шелковые нити снуют туда-сюда по моим рукам, а ее нежные пальцы, и не шелк это шелестит чуть слышно, а она затаенно шепчет, шепчет, шепчет мое имя…

Я открыл глаза. Она сидела по-прежнему потупившись, руки были заняты клубком, а не моими руками, а губы… ее губы, похожие на цветок, и впрямь шевелились!

Она что-то шептала. Что?

Я вгляделся – и не зрением, не слухом, нет, сердцем своим болящим различил едва слышное, вовсе даже не слышное:

– Серджио… Серджио…

– Антонелла! – Голос Теодолинды ударил, словно гром с ясного неба, и клубок выпал из задрожавших рук, и я едва не сронил моток, когда бросился его поднимать. – Ты навиваешь нить слишком слабо!

Я подал Антонелле убежавший клубок. Губы ее дрожали, в глазах плескался испуг: она еще не вполне пришла в себя от резкого окрика, она была мыслями с ним, со своим возлюбленным, и по-прежнему туманила ее чело эта забота: «Где Серджио? Что с ним?»

Да, он не приходит уже который день…

– Синьор Теодоро, – обратилась ко мне Теодолинда, желая, видимо, отвлечь Антонеллу от печальных мыслей, – мы знакомы с вами уже довольно долгое время, однако знаем о вас по-прежнему мало. Соблаговолите сказать, отчего вы до сих пор не женаты?

Я покосился на Антонеллу. По ее виду всякий тотчас сказал бы, что мысли ее далеки отсюда, и уж точно не мною заняты они! Невыносимая тоска пронзила мне сердце:

– Брак – вещь для меня совершенно невозможная. Я… болен, неизлечимо болен!

Ресницы Антонеллы не дрогнули. Я не существовал для нее – ни живой, ни мертвый. Напрасна была моя вызывающая ложь. А впрочем, это правда. Я и в самом деле болен – своей любовью к ней.

– Ах, – всполошилась Теодолинда, – неужто у вас больные легкие?! Многие ищут в нашей благословенной стране исцеления для своих хворей. Но, дорогой синьор, лучше бы вам отправиться на юг, в Риме зимою так холодно!

Если бы мне сказали: ты умрешь завтра, если не уедешь из Рима, – я не тронулся бы с места. Если бы мне сказали: ты умрешь через минуту, если не перестанешь смотреть на Антонеллу, – я не отвел бы глаза.

А она на меня так больше и не взглянула.

И Серджио не пришел…

15 января

Что-то происходит, чего я не могу понять. Серджио начал меня избегать. Прекращал разговоры неожиданно, задумывался, был порою груб, а на просьбу мою еще раз свести меня с отцом Филиппо буркнул нечто, граничащее с оскорблением, и ушел.

Понять не могу, что такое вкралось в нашу дружбу. Может быть, он догадался о моей любви к Антонелле и теперь исполнился ко мне презрением? В самом деле, нужно быть законченным негодяем, чтобы позволить себе подобное по отношению к нареченной невесте своего друга! И я этот негодяй – я… Прочь из Рима. Завтра же еду вон!

17 января

Нынче как бы мимоходом заглянул к Антонелле. Лицо показалось мне осунувшимся, побледневшим, я заметил следы недавних слез. Но… una bellezza sfolgorante! Никого нет краше ее в целом свете!

Обменялись учтивыми фразами, и Антонелла вдруг пожелала, чтобы нам подали бокалы доброго вина, хорошего, самого лучшего! Теодолинда позвонила, призывая служанку, однако на звонок никто не явился.

Ворча, Теодолинда вышла, и Антонелла подалась ко мне так стремительно, что я отпрянул, будто последний дурак.

С силой, которой я не ожидал встретить в ее нежных пальцах, она схватила меня за руку:

– Когда вы в последний раз видели Серджио? Говорите скорей!

От растерянности я промямлил что-то нечленораздельное, пытаясь лихорадочно припомнить, когда же это было. Да ведь не менее чем неделю назад! Так я и сказал.