Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945 - Иван Владимирович Тюленев

позор, опять думал я, когда бьют невинно, и сильная злоба вновь просыпалась во мне. Война становилась ненавистной, все мне было противно.

Из офицерской землянки появился командир полка. Он, как всегда, был суровый и в то же время противный, особенно теперь. Дежурный отрапортовал ему, после чего быстро направился к нам.

– К командиру полка шагом марш, – скомандовал он.

– Имеем честь явиться, – доложили мы.

– Ну-с вот, я вам прощаю наказание. Меня просил ваш командир эскадрона ротмистр Козлов. Доложил мне, что вы очень храбрые солдаты. Имейте в виду, что, если подобное что-либо повторится, вам будет хуже. Надеюсь, что вы искупите свою вину.

Мы ничего не могли ответить, как «Благодарим, будем стараться». Отдав честь, мы повернулись налево и пошли к коноводу.

В эскадроне нас ожидали с нетерпением. Все были страшно обеспокоены. Унтер-офицер Каманин и еще два солдата пошли просить за нас ротмистра Козлова, чтобы он ходатайствовал перед командиром полка о помиловании нас. Это и было основной причиной нашего освобождения.

По прибытии в эскадрон мы подверглись выговору со стороны начальства. У Мухамеджанова пропала прежняя веселость, я тоже стал более замкнут. Ребята же окружили нас какой-то особой товарищеской заботой, и опять по-прежнему потекла солдатская служба. Ненависть же к начальству у нас еще больше усилилась. Только солдатская теплая дружба удерживала меня от побега из полка.

Запомнился мне вопиющий случай офицерского самоуправства, который произошел на одном из занятий в 4-м эскадроне.

Эскадрон рассыпался в цепь, или, говоря по-казачьи, в лаву. Кто-то из солдат, не помню его фамилии, несколько отстал от цепи. Тогда к нему подскочил поручик Жилиговский и ударил клинком по спине. Но этого ему, видимо, показалось мало, живодер на скаку ткнул солдату в спину клинок и заколол насмерть. В полку поднялся ропот, солдаты потребовали наказания убийцы. Однако дело замяли, а Жилиговского лишь перевели в другой полк.

…Шел второй год войны. Положение на фронтах, как у союзников, так и у нас, продолжало осложняться. В начале августа нашу дивизию срочно погрузили в эшелоны и направили в неизвестном направлении. Как потом оказалось, мы были переброшены на Северо-Западный фронт. Дивизия выгрузилась в лесу в районе Поневежа (с 1917 г. – Паневежис) и с места выгрузки пошла в наступление против немецкой конницы. Наш удар был неожиданным и поэтому удачным. Немцы были отброшены. Мы продолжали развивать наступление. После этих боев фронт у нас стабилизировался, и мы вновь заняли окопы на реке Дубица.

Немцы, опьяненные своими успехами, непрерывно наступали то на одном, то на другом направлении. На том участке, где мы заняли окопы, линия немецкого фронта была совсем близко.

Враг торжествовал. Один раз в наших окопах были слышны на стороне немцев большое оживление, шум, крики, музыка. Как потом мы узнали, в этот день немцы заняли Варшаву. Нам, солдатам, горько было слышать веселье врага. Не раз мы говорили между собой: «Вот бы угостить их снарядами». Но, увы, наша артиллерия молчала. Ее не было, а если была, то совсем в недостаточном количестве. Не было и снарядов.

– Эх, мать-перемать! Что же это такое делается?! Снарядов нет, жрать нечего, кругом предательство, – шумел подвыпивший самогона солдат Гилев. – Господин взводный, – обращался он к унтер-офицеру Каманину, – проси начальство, пусть пошлет нас в атаку, как на реке Бзура. Мы этим немцам-колбасникам всыпем, мы им покажем, как веселиться на нашей земле.

Каманин – прекрасный, любимый солдатами унтер-офицер – приказывал уложить Гилева и «заткнуть» ему рот, чтобы не шумел, чтобы не услышали офицеры. Сидя в окопах, мы часто напролет все дни вели разговоры о положении на фронте и приходили к выводу, что нам не одолеть врага.

Солдаты из пополнения, приходившие к нам из глубокого тыла, рассказывали о том, что все больше растет недовольство рабочих и крестьян. На фронт мобилизуют ополченцев, а вооружают их старыми берданками. «Вот до чего, брат, довоевались. Берданками вооружают. Что же это такое будет теперь представлять наша армия? Пушечное мясо. Нельзя потушить керосином пожар, так нельзя и старой берданкой одолеть автоматическое оружие. Зря только кровь проливать будем. Да и мириться сейчас нельзя. Разве можно попасть под иго немчуры? Этого допускать нельзя. Надо что-то делать», – говорили между собой солдаты. А что мог делать солдат без вожака, без руководителя? И думы солдатской массы потянулись к организующей силе – революционной партии.

Но это мы, солдаты, узнали, поняли и оценили лишь в 1917 году и особенно в дни Октябрьской социалистической революции.

…Неумолимые законы войны продолжали действовать. На всех фронтах шли ожесточенные бои. Немцы вновь перешли в наступление. На участке, где был расположен наш полк, немцы предварительно повели сильную артиллерийскую подготовку. Окопы, где мы сидели, с раннего утра и до десяти часов непрерывно разрушала немецкая артиллерия. Наша малочисленная артиллерия редко, по одному снаряду в минуту, отвечала на огонь врага.

В одиннадцать часов появились немецкие пехотные цепи. Немцы были пьяные, шли с большим шумом, в полный рост, без всяких перебежек. Восемь пулеметов «Максим» на участке всей дивизии, захлебываясь, открыли по ним пулеметный огонь. Мы целились по наступавшим из наших драгунских винтовок.

Ружейно-пулеметный огонь косил немцев, как косарь косит траву, но, одна за одной, появлялись новые цепи. Артиллерийский огонь врага не унимался, а усиливался. Два часа шел бой. Потери немцев были невероятно больше, мы видели это своими глазами. Не раз немецкие цепи от этих потерь приходили в замешательство. Мы ликовали, но недолго. Огонь наших пулеметов и ружей становился все реже, пять пулеметов были подбиты, патроны – на исходе. Атаковать в штыки мы были не в состоянии. Спешенные наши эскадроны были для этого весьма малочисленны. Мы были вынуждены отступать.

Два дня полки нашей дивизии продолжали отходить без боя. Солдаты роптали.

– Кто же, какая сила нас гонит? – говорил Зайнулин.

– А ты заткни рот, Зайнулин, и молчи. Какое твое дело, от кого мы отступаем? Что ты, драться захотел? Чем будешь драться? Последние пулеметы оставили. Ты видел, не из чего и нечем было стрелять по врагу, когда он на наших глазах напролом лез. А ты еще рассуждать вздумал. Кто гонит? Кто гонит? Ты подумай лучше о том – когда придем на ночлег, что жрать будем, – раздавался в ответ голос Кулешова.

– А что, тебе разве не жаль нашу землю немцам отдавать?

– Может быть, и жаль, – говорил Кулешов, – да что прикажешь делать с пустыми руками, шапками, что ли, забрасывать его, по-твоему? Вот привлечь бы за это кого следует, это дело другое. И должен тебе сказать, – не унимался