Бледный огонь - Владимир Набоков

Он выглянул в галерею, и часовой, довольно красивый, но невероятно глупый экстремист, немедленно направился к нему. «У меня есть сильное желание, — сказал король, — Хэл, мне хочется поиграть на рояле, прежде чем лечь». Хэл (если в самом деле его так звали) повел его в музыкальную комнату, где, как было известно королю, Одон стоял на карауле возле накрытой чехлом арфы. Это был рыжебровый дородный ирландец с розовым черепом, теперь прикрытым ухарской кепкой русского фабричного. Король сел за Бехштейн и, как только они остались одни, вкратце объяснил положение, вызвякивая ноты одной рукой. «Никогда не слыхал ни о каком проходе», — пробормотал Одон с досадой шахматного игрока, которому показали, как можно было бы спасти проигранную им партию. Абсолютно ли уверен Его Величество? Его Величество был уверен. Полагает ли он, что проход ведет за пределы дворца? Определенно за пределы дворца.

Как бы то ни было, через несколько минут Одон должен был уходить, ему предстояло играть этим вечером в «Водяном», прекрасной старой мелодраме, которая, по его словам, ни разу не ставилась по крайней мере три десятка лет. «С меня совершенно достаточно моей собственной мелодрамы», — заметил король. «Увы», — сказал Одон. Наморщив лоб, он медленно облачился в свое кожаное пальто. Сегодня вечером ничего нельзя было сделать. Если он попросит коменданта, чтобы его оставили дежурным, то это только возбудит подозрение, а малейшее подозрение может оказаться роковым. Завтра он найдет случай осмотреть этот новый путь побега, если это в самом деле выход, а не тупик. Обещает ли Чарли (Его Величество) ничего до тех пор не предпринимать? «Но они подходят все ближе и ближе», — сказал король о звуках постукивания и распарывания, доносившихся из Картинной галереи. «Не очень, — сказал Одон. — На вершок в час, может быть, на два. Мне пора», — добавил он, указывая подергиванием века на хмурого и тучного стражника, шедшего ему на смену.

В несокрушимой, хоть совершенно ошибочной, уверенности, что драгоценности короны скрыты где-то во дворце, новая администрация наняла чету иностранных экспертов (см. примечание к строке[681]), чтобы найти их. Их благотворные труды продолжались уже месяц. Двое русских, разнеся буквально в щепки Палату Совета и несколько других парадных помещений, перенесли свою деятельность в ту часть галереи, где огромные полотна Эйштейна развлекали несколько поколений земблянских принцев и принцесс. Не умея уловить сходство и потому мудро довольствуясь традиционным стилем комплиментарного портрета, Эйштейн показал себя дивным мастером trompe l'oeil в изображении различных предметов, окружающих его досточтимые мертвые модели, заставляя их казаться еще мертвее из-за контраста с опавшим лепестком или полированной поверхностью, которые он воспроизводил с такой любовью и мастерством. Но в иных из этих портретов Эйштейн прибегнул также к странному обману: среди украшений из дерева или шерсти, золота или бархата он поместил кое-что в самом деле сработанное из материала, переданного в других местах красками. Этот прием, использованный, очевидно, для усиления осязательного и тонального эффекта, заключал в себе, однако, нечто бесчестное и указывал не только на основной изъян таланта Эйштейна, но и на тот элементарный факт, что «реальность» не является ни темой, ни целью истинного искусства, которое творит свою собственную реальность, ничего общего не имеющую со средней «реальностью», доступной коллективному глазу. Но вернемся к нашим спецам, стукотня которых приближается вдоль галереи к изгибу, где стоят король и Одон, готовые расстаться. В этом месте висел портрет, изображавший бывшего хранителя казны, дряхлого графа Ядрова, представленного легко опирающимся пальцами на чеканный украшенный гербом ларец, повернутая к зрителю сторона которого была продолговатой вставкой из настоящей бронзы, меж тем как на затененной крышке ларца, написанной в перспективе, художник изобразил тарелку с превосходно выполненным двухдольным, мозговидным, разрезанным пополам ядром грецкого ореха.

«Их ожидает сюрприз», — прошептал Одон на своем родном языке, пока жирный стражник в углу проделывал серию старательных формальностей, довольно сиротливо грохоча прикладом об пол.

Двум советским профессионалам можно простить предположение, что они найдут настоящий тайник за настоящим металлом. В данный момент они старались решить, выломать ли вставку или снять картину; мы же можем забежать вперед и заверить читателя, что тайник — продолговатая выемка в стене — действительно там имелся; он, однако, не содержал ничего, кроме обломков ореховой скорлупы.

Где-то поднялся железный занавес, открыв другой, расписанный нимфами и кувшинками. «Я принесу вам вашу флейту завтра!» — многозначительно крикнул Одон на диалекте, и улыбнулся, и помахал рукой, уже затуманенный, уже отступающий в глубины своего театрального мира.

Жирный стражник отвел короля назад в его комнату и передал под надзор красивого Хэла. Было половина десятого, король лег в постель. Угрюмый плут-лакей принес ему, как обычно, прощальный стакан молока с коньяком и убрал ночные туфли и халат. Он уже почти вышел из комнаты, когда король приказал ему погасить свет, вслед за чем в комнату вернулась рука, и пальцы в перчатке нашли и повернули выключатель. Дальняя молния все еще время от времени вздрагивала в окне. Король впотьмах кончил питье и поставил пустой стакан на ночной столик, где он стукнулся с приглушенным звоном о стальной электрический фонарик, приготовленный предусмотрительными властями на тот случай, если бы потухло электричество, что теперь нередко случалось.

Заснуть он не мог. Повернув голову, он наблюдал за чертой света под дверью. Вдруг она тихонько отворилась, и в комнату заглянул его красивый молодой тюремщик. Причудливая мыслишка протанцевала в уме короля, но юнец хотел всего лишь предупредить узника, что собирается присоединиться к своим товарищам на соседнем дворе и что до его возвращения дверь будет заперта. Если же бывшему королю что-либо понадобится, он может позвать его через окно. «Сколько ты будешь отсутствовать?» — спросил король. «Yeg ved ik (я не знаю)», — ответил стражник. «Спокойной ночи, нехороший мальчик», — сказал король.

Он подождал, пока силуэт стражника не вошел в свет двора, где прочие тульцы приняли его в свою игру. Затем в безопасной темноте король нащупал на полу чулана кой-какую одежду и натянул на себя поверх пижамы то, что на ощупь показалось ему лыжными штанами, и еще что-то, что пахло как старый свитер. Дальнейшее нащупывание принесло пару теннисных туфель и шерстяную шапку с наушниками. Затем он продолжал действия, мысленно прорепетированные раньше. Пока он снимал вторую полку, какой-то предмет упал с миниатюрным глухим стуком. Он догадался, что это было, и взял его с собой как талисман.

Он не осмелился нажать кнопку фонарика, пока не углубился как следует; он не мог также позволить себе шумно оступиться и потому преодолел восемнадцать незримых ступеней в более или менее сидячем положении, как робкий новичок, сползающий на заду по поросшим лишайником скалам горы Крон. Тусклый свет, который он наконец выпустил на волю, был теперь его драгоценнейшим спутником, Олеговым духом, призраком свободы. Он испытывал смесь тревоги и ликования, как бы радость любви, подобную которой он в последний раз испытал в день своей коронации, когда по дороге к трону несколько тактов невероятно богатой, глубокой, полнозвучной музыки (авторство и физический источник которой ему никогда не удалось установить) поразили его слух, и он вдохнул головную помаду хорошенького пажа, который наклонился, чтобы смахнуть розовый лепесток со скамеечки под его ногами; и при свете своего фонарика король увидел, что он безобразно наряжен во все красное.