"Москва, спаленная пожаром". Первопрестольная в 1812 году - Александр Васькин

Граф Алексей Уваров дополняет рассказ шевалье: «Несчастная заплатила ужасной ценой за роковую честь поговорить с современным Чингисханом… Когда французская армия покинула Москву, она последовала за отступающим войском с своими детьми. Это семейство выстрадало столько же, сколько и другие беглецы; рассказывать об этом было бы ужасно… Она умерла от тифа; есть основания предполагать, что яд сократил ее дни».

Как писал П.И. Бартенев, «эта обирательница русских барынь заведовала столом Наполеона и не нашла ничего лучше, как устроить кухню в Архангельском соборе. Она последовала за остатками великой армии и погибла с нею». В самом доме Оберов в Глинищевском переулке в то время, пока его хлебосольная хозяйка угощала Наполеона в Кремле, разместился высокопоставленный французский генерал со своей свитой, и, быть может, потому здание не пострадало от пожара. Не успев освободить крестьян от крепостного права, Наполеон оставил Москву. Вместе с благодетелем бежал и французский генерал, и госпожа О***.

Обер-Шальме как особа, приближенная к императору, сломя голову неслась вместе с французской армией по бескрайним просторам как всегда долго запрягающей России. С кухаркой Бонапарте были и два ее сына, Федор и Лаврентий, родившиеся в Москве и добравшиеся уже после смерти матери во Францию. Особняк в Глинищевском опустел, но не надолго. А в Москве подсчитывали убытки. Одним из немногих уцелевших домов был бывший особняк Обера. Его и заняла канцелярия московского обер-полицмейстера Ивашкина. Граф Ростопчин приказал ему: «Магазин Обер-Шальме… конфисковать и продать с публичного торгу, вырученные же деньги употребить на вспоможение разоренным московским жителям». Не прошло и пяти лет после окончания войны, как уцелевшие Оберы – Николай и два его подросших сына – вернулись в наш гостеприимный город. Москва оказалась незлопамятной. Да и понять возвращенцев можно – родились мальчики в России, тянуло их на родину. Дом в Глинищевском опять стал принадлежать французам-эмигрантам. После смерти Николая Обера в 1826 году особняк перешел по наследству одному из его сыновей – Лаврентию. С него-то и начинается «пушкинский» период в истории здания. В находившейся здесь гостинице поэт останавливался шесть раз.

Не стоит, однако, приуменьшать возможности французской разведки по внедрению своих лазутчиков в Москве. Шпионов действительно было немало. Одним из них был губернский секретарь Иван Щербачев, числящийся в списке членов муниципалитета, созданного французами в оккупированной Москве. О Щербачеве говорилось, что он «имел особенные препоручения от Наполеона и Мюрата». Эти «особенные препоручения» можно трактовать как разведывательную и шпионскую деятельность. На это указывают и некоторые обстоятельства его поведения. Так, подав прошение о зачислении в Московское ополчение, Щербачев «по болезни» в свой полк не явился, оставшись в Москве. Вместо этого, он, якобы, пытался дать отпор вступающим в город захватчикам, взяв из Арсенала оружие. Впоследствии Щербачева не раз видели среди свиты Наполеона, разъезжающего по Москве. Тем не менее, просидев до ноября 1814 года в заключении, он был прощен и не понес наказания.

Очевидец происходящих событий писал:

«Когда появились неприятельские шпионы в Москве, старавшиеся возбудить жителей к мятежу, рассеивая в народе разные злонамеренные слухи, московский градоначальник граф Растопчин предпринял против их козней строгие меры, с неутомимою бдительностью преследовал незваных гостей, между прочим, объясняя: «Хотя у меня и болел глаз, но теперь смотрю в оба».

Несколько лет жили в Москве два француза: хлебник и повар; хлебник на Тверской содержал булочную, а повар, как говорили тогда, у самого графа Растопчина был кухмистером. По изобличению их в шпионстве, они были приговорены к публичному телесному наказанию. Хлебник был малого роста, худ как скелет, бледен как мертвец, одетый в синий фрак со светлыми пуговицами и в цветных штанах, на ногах у него были пестрые чулки и башмаки с пряжками. Когда его, окруженного конвоем и множеством народа, везли на место казни – на Конную площадь, – он трясся всем телом и, воздевая трепещущие руки к небу, жалостно кричал: «Братушки переяславные! Ни пуду, ни пуду!» Народ, смеясь, говорил: «Что, поганый шмерц, теперь завыл – не буду, вот погоди, как палач кнутом влепит тебе в спину закуску, тогда и узнаешь, что вкуснее: французские ли хлебы или московские калачи!»

Московский университет на Моховой до пожара.

Гравюра с акварели кон. XVIII в.

Повар был наказан на Болотной площади; широкий в плечах, толстопузый, с огромными рыжими бакенбардами, одет он был щегольски в сюртук из тонкого сукна, в пуховой шляпе и при часах. Он шел на место казни пешком, бодро и беззаботно, как бы предполагая, что никто не осмелится дотронуться до его французской спины. Но когда палач расписал его жирную спину увесистою плетью, тогда франт француз не только встать с земли, но не мог даже шевельнуться ни одним членом, и его должны были, как борова, взвалить на телегу. Народ, издеваясь над ним, со смехом кричал: «Что, мусью? Видно, русский соус кислее французского? Не по вкусу пришелся; набил оскомину!»[57]

А Ростопчин не забывал и о борьбе с масонами, окопавшимися на почтамте и в Московском университете. Университет же и вовсе считался градоначальником рассадником масонства, особенно, его попечитель П.И. Голенищев-Кутузов, по словам которого, вернувшийся в Москву Ростопчин заявил, что «ежели бы университет и уцелел, то бы он его сжег, ибо это гнездо якобинцев».

Самое любопытное, как выяснилось впоследствии, что подозрения Ростопчина были отнюдь не беспочвенны. Только, обвиняя Голенищева-Кутузова, он как всегда выбрал неверный объект для подозрений. Не университетского попечителя надо было подозревать, а профессоров и лекторов, считавших дни и часы до прихода любимого французского императора.

Вид храма Василия Блаженного от Москворецкой улицы.

Худ. Ф. Я. Алексеев. 1800-е гг.

По крайней мере, двое из них сразу пришли к Наполеону, не скрывая радости, о чем мы еще напишем.

А вот еще один интересный факт: в первые дни сентября Наполеону пришло письмо от герцога Бассано из Вильны с рекомендацией двух москвичей, на которых Бонапарт мог полностью положиться в Москве. Так вот, один из этих законспирированных агентов были не кто иной, как публичный ординарный профессор философии и естественного права Московского университета, уроженец королевства Вюртембергского, Рейнгард Филипп Христиан, или на русский манер Христиан Егорович. Герцог Бассано писал, что профессор – «весьма достойный человек», да к тому же и брат министра французского правительства в Касселе.[58]