Космос - Витольд Гомбрович

Кубышка с тортиком, прошу, отведайте, пожалуйста, прямо во рту тает, прошу, – но кот, кот, о-хо-хо, кот, похороненный под деревом, уже повешенный, ха-ха, это коту адресовано, все пиршество, чтобы кота замазать, поэтому они такие радушные, она и Леон! Но во всем проглядывал кот. Я понял: затея с этой поездкой была обречена, более неудачной мысли не могло быть, расстояние не только ничего не маскировало, но, наоборот, как-то закрепляло и консервировало, настолько, что, казалось, мы годы там прожили с воробьем и с котом, а теперь, после стольких лет, приехали сюда, о-хо-хо, я ел тортик. Коли на то пошло, самое лучшее было бы сесть в коляску и вернуться, вот все, что мы могли сделать… Ведь если мы здесь останемся относительно того,…

Я ел тортик, разговаривал с Людвиком и Толей. И пребывал в рассеянности. Как же мучительно это изобилие, постоянно высыпающее новых людей, новые события и вещи, хоть бы однажды прервался весь этот поток! Лена за столом, тоже, наверное, уставшая, с губами и глазами, ласково улыбающимися Люлюсе (ведь обе недавно вышли замуж), Лена здесь была точным отражением той Лены, Леной, которая «соотносилась» с Леной (это «соотношение» колотилось во мне, как тот, прежний грохот), Фукс, который топил в алкоголе Дроздовского и стал желто-красным с набрякшей лупоглазостью своей, Людвик рядом с Леной, светски радушный, спокойный, ксендз в углу… Рука Лены на столе, рядом с вилкой, та же, что и там, тогда, я мог бы положить на стол свою руку… но не хотел. Однако, несмотря ни на что, начинали завязываться новые, независимые от того, прежнего, нити, нарастала новая динамика, уже местная… только на этот раз какая-то болезненная, ослабленная… Функционирование трех молодых супружеских пар – свежевенчанных – придавало веса и значения ксендзу, в свою очередь сутана придавала свадебный характер парочкам, что вместе создавало особенно сильное брачно-венчальное давление, складывалось впечатление, что весь этот пир – это свадебный пир, да, свадьба воцарилась. И ксендз. Ксендз, правда, перебирающий пальцами (он держал руки под столом, поднимал их только для того, чтобы поесть), но все-таки ксендз, который как ксендз должен был стать естественной опорой для Толей против люлюсоватой хлыщеватости: необходимо также добавить, что сутана подействовала и на пани Кубышку, демонстрирующую (после кота) подчеркнутую склонность к соблюдению приличий, – Кубышка бросала на Люлюсов все менее благосклонные взгляды и издавала покашливания, которые становились все выразительнее по мере того, как усиливался смех Леона, подкрепленный пьяным подхихикиванием Фукса (по причине Дроздовского) и другими нелепостями нашими в пустоте, в вакууме, на краю земли, в смертельной тишине лона гор, где что-то будто бы опять начинало завязываться, соединяться, формироваться, но еще неизвестно было, за что ухватиться, – и я хватался то за одно, то за другое, двигался в направлении, которое само подворачивалось, оставляя в стороне остальное, огромное и бездонное, – в то время как там, в доме, недвижно существовало то, другое.

И вдруг разыгралась сцена, которая связала меня с котом… посредством ксендза…

И, как первая молния из темных, ночных туч, она высветила нас уже со всей отчетливостью по отношению к тому, оставшемуся. Сцене предшествовали несколько реплик Кубышки, вроде (к Толе, очень любезно): «Пан Толя, стряхните, пожалуйста, с кофточки Ядечки эти крошечки сахара»; (к Леону, чтобы все слышали): «Видишь, Леон, дорога не так уж и плоха, можно было смело ехать на автомобиле, ведь я говорила, чтобы ты попросил у Тадека автомобиль, тебе он бы не отказал, сколько раз говорил, что автомобиль в нашем полном распоряжении…»; (к Люлюсе, довольно кисло): «Ой, хиханьки-хаханьки, а тортик Люлюся не ест». Тем временем Фукс собирал тарелки – он не был уверен, что не действует нам на нервы (как Дроздовскому) и на всякий случай старался заслужить нашу милость тем, что собирал тарелки, – но в какой-то момент он встал, скривил зевком свою подпитую рыбью физиономию и сказал:

– Я бы, пожалуй, искупался.

А купание было одной из любимых тем Люлюся и еще более Люлюси – почти как тема мамы – еще в коляске мы узнали, что «я без душа жить бы не смогла», и «не понимаю, как можно выдержать в городе, если не принимать ванну два раза в день», и «моя мама купалась в воде с лимонным соком» и «а моя мама каждый год ездила в Карлсбад». Поэтому, когда Фукс заикнулся о купании, что он, мол, охотно бы искупался, Люлюся немедленно принялась люлюсовать, что она и в Сахаре вымылась бы в последнем стакане воды, «потому что вода нужнее для мытья, чем для питья, а ты, Люлю, вымылся бы?» и т. п…, но по мере щебетания она, наверное, сообразила, как и я сообразил, что слово «ванна» будто бы начинает неприязненно коситься в определенном направлении, в сторону Ядечки, и нельзя сказать, что она была неряхой, но только имелось у нее особое свойство эдакого телесного самолюбия, которое напоминало мне фразу Фукса, сказанную им по другому поводу: «К своим со своим и за своим». Она относилась к своему телу так, будто только она одна, хозяйка этого тела, и могла его вынести (как некоторые запахи), вследствие чего оставляла впечатление особы, не слишком интересующейся ванной. Люлюся, потянув носиком и уловив, что потягивает с той стороны, опять взялась за свое, я без ванны себя больной чувствую и т. п., и Люлю тоже свое добавил, и Леон, и Фукс, Людвик, Лена, как обычно в таких случаях, чтобы избежать подозрений в равнодушии к воде. Но Ядечка и Толик молчали.

И под влиянием того, что одни говорили, а другие молчали, возникло нечто похожее на предположение, что Ядечка вообще не моется… зачем, если к своим со своим и за своим…

Тогда сильнее потянуло с той стороны – нет, не запахом, конечно, но чем-то неприятно индивидуальным, какой-то спецификой, – и Люлюся, как легавая, с невинной мордочкой пошла по следу, куси ее, куси, – и Люлюсь науськивал, ату ее, ату! Клянусь Богом и истиной, Ядечка вела себя, как обычно, молчала, не принимала участия, – только теперь ее погруженность в себя стала похожа на погружение в ванну, – но хуже ее молчания было молчание Толи, ведь Толя, это по всему видно, с водой запанибрата, наверняка прекрасный пловец так чего же он-то воды в рот набрал? Не хочет оставлять ее одну в молчании?

– А ведь это с тем…

Он поерзал, будто ему было неудобно, и продолжал тихо сидеть на своем стульчике, – но это выступление, которого никто не ожидал, возымело небывалый эффект, оборвав люлюсование Люлюсов. Все теперь смотрели на него. Не знаю, у всех ли сложилось такое же впечатление, – но его пальцы, кожа на шее, покрасневшая от воротничка, телесная неопределенность, его смущение, заусеницы и ячмени, все, включая прыщи под носом, объединяло его с Ядечкой. Ядечка с ксендзом. Чернота сутаны, перебирание пальцами, ее отрешенный взгляд, ее простодушие, ее право на любовь, его неловкость, ее мука, его мучение, ее право, его отчаяние – все, все смешалось в очевидном и неочевидном единстве, общей специфике «к своим со своим и за своим».

Я ел тортик. Но перестал есть, у меня горло перехватило, с полным ртом я присматривался… к тому… к тому… как же это назвать? Обращенность вовнутрь, собственная мерзость, собственная грязь, собственное преступление, замыкание в себе, наказание собой, ох, самодостаточность! Со своим и за своим! И как молния: это должно привести к коту, кот вот-вот… и тут же вылез кот, я его узнал. Я узнал кота похороненного, кота задушенного – повешенного между воробьем и палочкой, которые висели там в неподвижности и возрастали в самом своем бытии, копили силы собственной недвижностью в заброшенном и оставленном месте. Дьявольское упрямство! Чем дальше, тем ближе! Чем ничтожнее и несуразнее, тем навязчивее и сильнее! Какая ловушка, какой адский, зловещий ансамбль! Какая западня!