Пушкин и его современники - Юрий Тынянов

Кюхельбекер, как и Катенин, был новатором; он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он пренебрег надежным путем господствующих литературных течений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литературы. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотворениями были основаны не только на их несовершенстве. Только в самом начале Кюхельбекер, не совсем еще освоившийся с русским языком, писал стихи, стоявшие ниже лицейского уровня, - таков безграмотный "отрывок из грозы С-нт Ламберта", помещенный в лицейском "Вестнике" за 1811 г., по справедливому замечанию В. П. Гаевского, в насмешку над автором. Эта первоначальная заминка с русским языком давала и впоследствии удобный материал для полемики и насмешек. *** Из приведенного воспоминания Корфа мы знаем, что потом в лицее к Кюхельбекеру как к поэту относились далеко не отрицательно. И все же против Кюхельбекера велась оживленная литературная борьба; по количеству эпиграмм, осмеивавших "бездарного" стихотворца, Кюхельбекер занимает в лицее место совершенно исключительное.

* Остафьевский архив, т. II, стр. 342.

** Языковский архив, т. I. СПб., 1913, стр. 207, 220.

*** Ср. письмо Пушкина по поводу од Кюхельбекера от 1822 г., в котором он припоминает эти его младенческие стихи (Переписка, т. I, стр. 51, № 37). И впоследствии у Кюхельбекера, несомненно, оставался немецкий языковой субстрат, иногда обнажавшийся (ср. его показания по декабрьскому делу - в книге Н. Гастфрейнда "Кюхельбекер и Пушкин в день 14 декабря 1825 года". СПб., 1901), иногда модифицировавший строй его речи.

Здесь, конечно, главной причиной является не бездарность Кюхельбекера, а расхождение во вкусах. "Неуклюжие клопштокские стихи" Кюхельбекера осмеивались не столько за их неуклюжесть, сколько за то, что они были "клопштокские"; уже в лицее Кюхельбекер уклоняется от обычных метров и тем, и влиянию Парни и Грекура противопоставляет влияние Клопштока, Бюргера, Гельти, Гёте, Шиллера.

Кюхельбекера преследуют за "германическое направление". Так, в № 1 "Лицейского мудреца" помещены отрывки (по-видимому, наиболее неудачные) из его баллады об Альманзоре и Зулиме, с критическими замечаниями; так, в № 3 того же журнала в особой статейке "Демон метромании и стихотворец Гезель" осмеивается другая баллада Кюхельбекера о Зульме, и ее же имеет в виду "Национальная песня", приписывающаяся Пушкину:

Лишь для безумцев, Зульма!

Вино запрещено,

А Вильмушке-поэту

Стихи писать грешно.

(И не даны поэту

Ни гений, ни вино). * [136]

(Мало-помалу, однако, немецкое влияние проникло в лицей через Кюхельбекера. Здесь особенно важны отношения Кюхельбекера и Дельвига). **

* Некоторые детали второй баллады, приведенные в статье "Демон метромании": "Лишь для безумцев, о Зульма, златое вино пророк запретил", снабженные примечанием: "Вот прямо дьявольские стихи", приводят к предположению, что баллада эта была писана под влиянием романа Тика "Абдаллах", героиня которого Зульма, а одна из речей героя сходна с приведенной фразой.

** По известному указанию Пушкина, Дельвиг "Клопштока, Шиллере и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием", т. е. Кюхельбекером (А. С. Пушкин. Дельвиг. 1831). С этим согласуется показание бар. А. И. Дельвига, о том, что плохо зная немецкий язык, Дельвиг был хорошо знаком с немецкой литературой. (Бар. А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, т. I. M., 1912, стр. 44).

Но другая сторона деятельности Кюхельбекера встречает с самого начала, по-видимому, в лицее полное признание. В 1815 г. Кюхельбекер готовит книжку па немецком языке "О древней русской поэзии". Это является событием для лицеистов-литераторов. * Вероятно, немецкие стихотворения Кюхельбекера "Der Kosak und das Mдdchen" ** и "Die Verwandten und das Liebchen", *** представляющие переводы народных песен, предназначались именно для этой книги. (Из этих стихотворений особенно любопытно первое по сюжету, близкому к пушкинскому "Казаку" и отчасти дельвиговскому "Поляку".) Мы вправе предположить, что интерес к "народной словесности" был пробужден в лицейских литераторах именно Кюхельбекером; в нем самом этот интерес был пробужден теми же немецкими влияниями, за которые ему доставалось в лицее. В 1817 г. он печатает в журнале "Conservateur Impartial" статью "Coup d'oeuil sur l'йtat actuel de la littйrature russe". **** Здесь он говорит о перевороте (rйvolution) в русской литературе и одном из таких революционных течений считает он "германическое", проводимое Жуковским. Кюхельбекер протестует против "учения, господствовавшего в нашей поэзии до XIX столетия и основанного на правилах французской литературы". При этом любопытно, что, говоря о новой литературе, он в первую очередь упоминает об "Опытах лирической поэзии" Востокова, введшего античные метры и говорившего с восторгом о германской поэзии, "доселе неуважаемой", и уже как о его продолжателях о Гнедиче и Жуковском. Статья возбудила интерес, была переведена на русский язык и вызвала полемический ответ Мерзлякова. "Conservateur Impartial", - писал он, - заставляет нас торжествовать и радоваться какому-то преобразованию духа нашей поэзии... Что это за дух, который разрушает все правила пиитики, смешивает все роды, комедию с трагедией, песни с сатирой, балладу с одой? и пр. и пр.". *****

* Ср. статью А. А. Дельвига "Известность Российской Словесности" ("Российский музеум", 1815, ч. IV). См. также письмо Илличевского к Фуссу от 28 ноября 1815 г. (Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, стр. 88).

** "Казак и девушка" (нем.). - Прим. ред.

*** "Родные и возлюбленная" (нем.). - Прим. ред.

**** "Взгляд на современное положение русской литературы" (франц.). Прим. ред.

***** "Письмо из Сибири" (Труды Общества любителей российской словесности, т. XI, 1817, стр. 68-69).

Для "классика" Мерзлякова "романтизм" Кюхельбекера неприемлем, потому что смещает жанры.

Через три года Кюхельбекер выступает с призывом "сбросить поносные цепи немецкие" [137] и быть самобытными. Для его литературной деятельности характерна оппозиционность господствующему литературному течению. Он осознает себя всегда новатором. В его тюремном дневнике, превратившемся в литературную летопись о минувших событиях, мы часто встретимся с этим. По поводу культа Гёте в 30-х годах он замечает: "Царствование Гёте кончилось над моею душою, и что бы ни говорил в его пользу Гезлитт (в Rev. Brit.), мне невозможно опять пасть ниц перед своим бывшим идеалом, как то падал в 1824 г. и как то заставил пасть со мною всю Россию. Я дал им золотого тельца, они по сю пору поклоняются ему и поют ему гимны, из которых один глупее другого; только я уже в тельце не вижу бога". [138]

Он не устает отмечать новшества, внесенные им: "Давно я, некогда любитель размеров, малоупотребительных в русской поэзии, ничего не писал ни дактилями, ни анапестами, ни амфибрахиями... коими я когда-то более писал, чем кто-нибудь из русских поэтов моего времени". [139] "Статья Одоевского (Александра. - Ю. Т.) о "Венцеславе" всем хороша: только напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление белых ямбов в поэзии драматической: за год до русской Талии были напечатаны: "Орлеанская дева" Жуковского и первое действие "Аргивян". * Чуткий к мелочам поэтической лексики, он оставляет свидетельство о своих нововведениях и в этой области: "Союз "ибо" чуть ли не первый я осмелился употреблять в стихах, и то в драматических белых". [140]