Нежная добыча - Пол Боулз

До сегодняшнего вечера, когда я вернулся на Холодный Мыс, я не сознавал, насколько мощны все эти природные стихии, из которых состоит здешняя атмосфера: шумы моря и ветра, отъединяющие дом от дороги, сияние воды, неба и солнца, яркие краски и крепкие ароматы цветов, ощущение простора как снаружи, так и внутри дома. Живя в нем, принимаешь это как должное. Сегодня же, вернувшись, я осознал все это заново — их существование, их силу. Все вместе они — как сильный наркотик; приехав, я будто возвратился после дезинтоксикации туда, где предавался пороку. Сейчас одиннадцать, а я будто не отлучался и на час. Все в точности как всегда, и сухая пальмовая ветка так же скребется о сетку окна над моим ночным столиком. Да и в самом деле, меня здесь не было всего каких-то тридцать шесть часов; но мне вечно кажется, будто мое отсутствие изменит все необратимо.

Странно: если вдуматься, что-то действительно переменилось со вчерашнего утра — что-то в общем настрое слуг, в их, так сказать, коллективной ауре. Перемену я заметил сразу же по прибытии, только не сумел определить ее. Теперь же я все вижу отчетливо. Сеть взаимопонимания, постепенно опутывающая отлаженное хозяйство, уничтожена. Теперь каждый сам по себе. Однако недоброжелательность незаметна. Все безупречно вежливы, за исключением разве что Питера, который мне показался необъяснимо угрюмым, когда после ужина я столкнулся с ним в кухне. Думал позже спросить Рэки, не заметил ли этого и он, да потом забыл, а он улегся спать рано.

Я ненадолго остановился в Апельсиновой Аллее, объяснив Маккою, что мне нужно заскочить к белошвейке на боковой улочке. Несколько раз прошел взад и вперед перед домом, у которого видел женщину, однако во дворе никого не было.

Что же до моей отлучки, Рэки, похоже, остался вполне доволен — большую часть дня нырял со скал под террасой. Сейчас звуки насекомых достигли пика, ветерок прохладнее обычного, и я воспользуюсь благоприятными обстоятельствами и как следует высплюсь.

Сегодня один из самых трудных дней в моей жизни. Я встал рано, в обычный час мы сели завтракать, а потом Рэки сразу укатил к бухте Сент-Ив. Я немного полежал на террасе на солнышке, послушал, как работают в доме. Питер бродил по всему участку — собирал сухие листья и опавшие цветки в большую корзину и относил к компостной куче. Похоже, настроение у него еще гаже вчерашнего. Когда он проходил мимо, направляясь в другую часть сада, я окликнул его. Он опустил корзину и посмотрел на меня; затем медленно пошел ко мне по траве — неохотно, как мне показалось.

— Питер, с тобой все хорошо?

— Да, сэр.

— Дома ничего не стряслось?

— Нет, что вы, сэр.

— Хорошо.

— Да, сэр.

Он вернулся к работе. Но его выдало лицо. Казалось, он не только в прескверном расположении духа; сейчас, при ярком солнечном свете, он выглядел просто больным. Впрочем, это не моя забота, если не хочет признаваться.

Когда тяжкая жара дошла до непереносимой для меня отметки, я встал с кресла и по ступенькам, вырубленным в утесе, спустился к воде. Внизу есть ровная площадка с доской для ныряния — глубины тут хватает. С обеих ее сторон скалы далеко выдаются в море, и волны, пенясь, разбиваются о них, зато прямо у площадки стена уходит вниз вертикально, и волны просто плещутся под доской. Это крохотный амфитеатр, из дома ни увидеть, ни услышать здесь ничего нельзя. Тут я тоже люблю загорать, и когда вылезаю из воды, нередко стягиваю плавки и лежу на доске голышом. Я все время потешаюсь над Рэки, потому что он стесняется делать так же. Иногда, правда, сдается, но лишь после долгих уговоров. Я распластался на солнце в чем мать родила, когда незнакомый голос сказал прямо у меня над ухом:

— Мистер Нортон?

Я подскочил как ужаленный, чуть не свалившись в воду, и сразу сел, пытаясь дотянуться, хотя и без успеха, до своих плавок, валявшихся на камне возле самых ног немолодого мулата, на вид приличного. На нем был белый парусиновый костюм, рубашка со стоячим воротничком и черный галстук, а во взгляде мне почудился даже какой-то ужас.

Я тут же разозлился — кто это посмел так бесцеремонно ко мне явиться. Однако я поднялся, взял плавки и невозмутимо натянул, не сказав ничего осмысленного, кроме:

— Я не слышал, как вы спустились.

— Поговорим наверху? — предложил визитер. Он двинулся первым, а у меня зародилось подозрение, что он явился по очень неприятному делу. На террасе мы оба сели, и он предложил мне американскую сигарету, но я отказался.

— Изумительное место, — сказал он, бросив взгляд на море, затем на кончик своей сигареты, которая разгорелась не до конца. Он несколько раз пыхнул.

— Да, — только и сказал я, предоставив ему самому вести разговор — что он и сделал.

— Я констебль здешнего прихода. Из полиции, говоря попросту. — И, увидев мое лицо: — Это дружеский визит. Но его следует рассматривать как предостережение, мистер Нортон. Дело очень серьезное. Если к вам по этому поводу придет кто-то еще, у вас будут неприятности, большие неприятности. Вот почему я хотел повидать вас наедине и лично предостеречь. Вы же понимаете.

Я не мог поверить своим ушам. Наконец я слабо произнес:

— Но о чем?

— Это неофициальный визит. Не нужно так расстраиваться. Я решился на этот разговор с вами лишь потому, что хочу избавить вас от серьезных неприятностей.

— Но я уже расстроен! — воскликнул я, вновь обретя голос. — Как я могу не расстраиваться, если я даже не понимаю, о чем вы!

Он придвинул свой стул ближе и заговорил совсем тихо:

— Я нарочно дождался, когда молодого человека не будет дома, чтобы мы смогли поговорить с глазу на глаз. Речь пойдет как раз о нем, видите ли.

Почему-то меня это не удивило. Я кивнул.

— Я буду очень краток. Здешний народ — простые селяне. Они легко заводятся. Сейчас везде только и говорят, что о молодом человеке, который живет здесь с вами. Это ваш сын, я слышал. — В его интонации проскользнул скепсис.

— Разумеется, он мой сын.

Его лицо не изменилось, но в голосе прорвалось негодование.

— Кем бы он ни был, он дурной молодой человек.

— О чем вы? — вскричал я, но он пылко меня оборвал:

— Может, и сын, а может, и нет. Мне все равно. Это меня не касается. Но он порочен, насквозь порочен. Здесь у нас такого не принято, сэр. Народ в Апельсиновой Аллее и в бухте Сент-Ив очень сердится. А вы не знаете, на что способны эти люди, если их вывести из себя.

Я решил, что теперь мой черед перебивать.

— Объясните, пожалуйста, почему вы утверждаете, что мой сын порочен. Что он натворил?

Должно быть, настойчивость в моем голосе проняла визитера, и лицо его немного смягчилось. Он подался ближе и заговорил почти шепотом:

— Он не знает стыда. Делает что заблагорассудится со всеми мальчишками подряд, да и с мужчинами тоже, и каждому дает шиллинг, чтобы держали язык за зубами. Но разговоры идут. Еще б не шли. Мужчины все на двадцать миль вверх и вниз по берегу, уже в курсе. Да и женщины тоже знают. — Повисла пауза.