Наши бесконечные последние дни - Клэр Фуллер

дров. Он почти перестал есть, и я заставляла себя вылезти из-за нарисованной клавиатуры, чтобы проверить ловушки и насобирать растений и ягод на ужин.

Первый вопрос – какую древесину использовать. Он попробовал кровельную дранку, но она оказалась слишком тонкой; свежесрубленное дерево было слишком сырым и трескалось, как только высыхало. Несколько прогнивших деревяшек нашлось в траве за хижиной. Но когда мы их подняли, они рассыпались в мокрую труху, оставив на земле грязную вмятину и жалкую кучку тонких розовых червей. В конце концов отец оторвал одну из досок, которыми изнутри были обшиты стены хютте. Обнажились ее внутренности – гладкие бревна, промазанные серой штукатуркой. Я отвернулась, будто увидев что-то неприличное, и отец пообещал, что позже заделает прореху мхом и глиной.

Он вставал с рассветом и начинал вырезать клавиши, которые должны были в точности соответствовать задуманной форме. Одержимый идеей совершенства, он работал допоздна, пока еще мог видеть стамеску и не было опасности отрезать что-нибудь, кроме куска дерева. С собой мы взяли фонарик и четыре свечи; они хранились на полке вместе с несколькими кусками воска, которые мы обнаружили по прибытии. То ли фонарик был дешевый, то ли батарейки отсырели, но он разрядился уже через неделю. Отец готов был работать ночи напролет, но строго соблюдал собственное правило: использовать свечи только в крайнем случае. Когда темнело, мы отправлялись спать.

Он выпиливал из доски кусочки нужного размера – для черных и белых клавиш, – а затем обрабатывал их стамеской. И страшно ругался, что у нас нет наждачной бумаги. К столу он прибил два бруска на таком расстоянии друг от друга, чтобы между ними поместились все клавиши. Из стенной доски вырезал длинную рейку и вставил ее между брусками. С обратной стороны каждой клавиши имелась неглубокая поперечная борозда на расстоянии четверти ее длины от конца, и когда клавишу укладывали бороздой на рейку, она качалась вперед и назад. Нам предстояло утяжелить каждую клавишу с одной стороны, чтобы, после того как я на нее нажму и отпущу, она поднималась, возвращаясь в исходное положение. В качестве противовеса мы думали использовать привезенные с собой и теперь уже бесполезные монеты, но их оказалось меньше восьмидесяти восьми. Пока мы бились над этой последней задачей, отец продолжал обрабатывать деревянные прямоугольники, обтесывая и шлифуя их, чтобы все они держались вместе, но при этом не цеплялись за соседей. Решение задачи о противовесах мы нашли на дне ведра.

Единственное, что я отказывалась делать, – таскать воду из реки. Отец привязал ведро к дереву, цеплявшемуся корнями за выступ скалы над заводью, которую мы увидели еще с того берега. Каждый день он опускал ведро в воду и поднимал его наверх. Стоило мне подойти к краю скалы, как все вокруг начинало кружиться, в животе что-то клокотало, как вода на быстрине, и я должна была немедленно отвернуться. Отец пытался научить меня рыбачить чуть ниже того места, где мы переправились, но от одного шума реки у меня подкашивались ноги. После того как мы сюда добрались, я уже никогда не просила научить меня плавать. В мои обязанности входил ежедневный обход леса: я проверяла ловушки и собирала съедобные растения.

Один раз в день отец взбирался по склону к хютте, неся по ведру воды в каждой руке; и дважды в день, если мы хотели помыться. Он ставил ведра у печки и котелком разливал воду по кастрюлям. На дне ведер всегда оставался толстый слой грязи, пахнущий водорослями. А в грязи прятались белые и серые камешки, которые веками терлись о подводные скалы, пока не стали абсолютно гладкими. За неделю я насобирала восемьдесят восемь таких камней одинакового размера и веса. Углом стамески отец вырезал углубление на конце каждой клавиши и поместил туда по камешку.

Оставшиеся летние дни отец работал над пианино с одной стороны стола, а я занималась с другой.

Когда погода изменилась, пианино было готово. На смену длинным жарким дням и грозовым ливням пришли пахнущие осенью утра и висящие над рекой туманы. Листья папоротников скручивались и становились цвета соломы. Но мы понятия не имели, какой был день или даже месяц.

Пианино получилось грубым и неуклюжим, но мне казалось, что это, пожалуй, самая прекрасная вещь, которую я когда-либо видела. Несмотря на все усилия отца, клавиши часто слипались, а от долгих упражнений у меня появлялись волдыри и занозы. Отец несколько раз разбирал клавиатуру, чтобы обстругать зазубрины, и собирал заново. Несмотря ни на что, я могла нажать клавишу и услышать нужную ноту, отпустить ее – и клавиша возвращалась в исходное положение, а звук прекращался.

На создание пианино ушло лето и лучшие дни осени, когда нам следовало бы запасаться на зиму пищей и дровами. И мы поняли – увы, слишком поздно, – что музыка нас не прокормит.

13

Лондон, ноябрь 1985 года

– Там теннисный корт, – сказал Оскар, указывая на дальнюю часть сада. – Я хотел бассейн, но мама сказала, теннис полезнее.

Он произнес «мама» так, как будто говорил о женщине, с которой мы только что познакомились. И, возможно, он был прав. Сложно представить, каково ему: восемь лет он был единственным ребенком Уте и не знал ни отца, ни сестры – родных, с которыми он и не думал когда-нибудь встретиться, которые, скорее всего, уже умерли; незнакомцев, которых он никогда не похоронит. Интересно, о чем он подумал, когда узнал, что я жива?

– Ты умеешь играть в теннис? – спросила я.

Оскар, в отличие от Уте, был худощавым и длинноногим. Растрепанные волосы доходили до плеч и прикрывали скаутский галстук – он так и не переоделся, когда Уте отправила его наверх.

– Я не всерьез играю, – сказал он и улыбнулся.

Недостаточно взрослый, чтобы назвать его красивым, Оскар был очень миловиден. Уголки его широкого рта тянулись вверх, даже когда он не улыбался. Не то что у меня – маленький рот с поджатыми губами, придающими недовольное выражение.

Оскар, не обращая внимания на мои слезы по поводу испорченного ведра, продолжал подбирать ледышки и швырять их об пол террасы, так что повсюду разлетались ледяные осколки. Я отвернулась от него, а когда перестала всхлипывать, Оскар предложил мне свой носовой платок – серый и явно побывавший в употреблении. Я взяла платок, вытерла глаза и мокрый нос и положила в карман.

Казалось, брату совсем не холодно, хотя утреннее солнце еще не нагрело воздух. Одетый в пальто и шорты цвета хаки, он прыгал вокруг, не переставая