Госпиталь - Михаил Елизаров

Утром Лидочка не вышла на работу, отпросившись с риском для карьеры. Чутье подсказывало ей, что если с ухом что-нибудь случится, никакой карьеры не будет вообще.

Лидочка пролистала в медицинском справочнике раздел ушных болезней. В качестве последнего средства она собиралась растолочь таблетку антибиотика и порошок всыпать в ухо, а еще лучше – сделать инъекцию. У себя Лидочка ничего подходящего не нашла, а бежать в аптеку не решилась: незнакомец мог рыскать где-то рядом.

Лидочка спустилась на два этажа к соседке. У той невестка работала фельдшерицей, и, кроме этого, у них недавно родилась внучка, и Лидочка надеялась, что они запаслись детскими лекарствами. Нашлась только одна ампулка. Соседка пообещала поднести еще чего-нибудь вечером, когда невестка вернется из больницы.

От инъекции в четверть кубика ухо вспучило. Оно полиловело и почти не подавало признаков жизни. Через пару часов синева сошла, и ухо приобрело перламутровый оттенок. Лидочке показалось, что уху полегчало, ибо стоны прекратились. Она прилегла вздремнуть и проснулась поздно вечером. Лидочка сразу подскочила к столу и потрогала ухо. Оно было холодным и окостеневшим.

«Сдохло, – поняла Лидочка, – недоглядела…», – и жуткие предчувствия сковали ее душу. Трупик уха на вате, зеленоватый свет лампы, мелкий снежок за окном сводили с ума. Донесся скрежет лифта, остановившегося на ее этаже. В дверь позвонили, и Лидочка вздохнула – соседка принесла лекарство напрасно.

Лидочка открыла дверь и жарко обмерла. На пороге стоял страшный владелец уха. Голову его облегал черный капюшон, из-под которого выглядывало синее лицо. Он захлопнул за собой дверь, и Лидочку скрючило от ужаса. Он прошагал в комнату, Лидочка ползком за ним, взял в руку мертвое ухо и оглянулся на Лидочку. Его глаза излучали запредельную злобу. Черты лица исказились, а в горле кроваво булькнуло. Он потянулся к Лидочке.

Она закричала истошным внутренним криком, настолько громким, что, прозвучав вживую, он всполошил бы весь микрорайон. Ее собственный крик разорвал Лидочке сердце, и она на миг умерла. Потом она ожила снова. Прежняя Лидочка, Лидочка Большая, валялась бездыханной. У Лидочки Новой, Лидочки Маленькой, не было ни рук, ни ног, ни глаз, ни желудка, ни сердца. Только изогнутое вареникообразное гладкое тельце с загнутыми краями, копеечной воронкой посередине и мягким плавничковым основанием, которое протыкал золотой крюк. Мир новых восприятий открылся Лидочке, но, прежде чем забылись старые, Лидочка, осознав, что с ней произошло, напоследок извергла жуткие человеческие проклятия. Затем Лидочкины мысли приняли иной оборот, соответствующий ее новой сути.

Человек приподнял труп за голову и резким движением, каким выдергивают из грядки морковку, отделил ухо от черепа. Откинув капюшон, человек стал перед зеркалом в профиль. Некоторое время он изучал место, где у него отсутствовало ухо, после высморкался на палец, смазал кожную пустоту и, примерившись, ловко насадил ухо. Несколько минут он придерживал его рукой, пока ухо не взялось. Тогда человек накинул капюшон, переступил через мертвое тело Лидочки и ушел в неведомом направлении.

[1]

– Держись! – Сосед слева навалился на руль и крутанул от души.

Машину подбросило на повороте. Я нашарил ремень безопасности, полоснул взглядом по зеркалу. Всадник на лихом коне преследовал нас, вскинув руку с карабином. Повинуясь инстинкту, я втянул голову в плечи.

– Пневматик, – сквозь зубы сказал водитель, – не жмись…

Всадник выстрелил, и пуля жирно расплющилась на стекле.

– Пластилином шпарит, – усмехнулся в усы водитель. И, кажется, он был в солнцезащитных очках, неказистых таких, дешевеньких очечках.

– Приехали!

Мы слаженно, как кинематографические мафиози, вышли.

– Водила! – он представился.

Я осмотрелся. Похоже на школьный двор – по краям футбольные ворота, туго заасфальтирован, и само здание, серое, трехэтажное, казенного вида.

– Погоняла! – сказал соскочивший с коня, протянул руку и вдруг как заорет: – Бегом наверх! Он уже близко!

Ну мы и припустили! По гладким, в крапинку, ступеням. Ведь случаются такие вещи, что предметы несъедобные напоминают козинаки.

Я не побрезговал возможностью сострить:

– Ступенечек не желаете отведать? – но не прошло, только поморщились.

Мы взбежали на третий этаж. Там на весь коридор была одна дверь – в спортивный зал. Окна большие, зарешеченные, баскетбольные щиты, шведские лестницы, по центру свалены гимнастические маты в пыльных отпечатках кед.

Буквально за пару минут набилась куча народу – и сплошь парни. Развлекали себя как умели. Ребята, кто погораздее, целили мячом по кольцу, иные беседовали, где-то закурили, но на них прикрикнули. За моей спиной убежденно доказывали, что по скорости изложения мысли нет искуснее писателя Остюшина: «Читаешь и задыхаешься, без сил падаешь».

Дверь захлопнулась, как будто точку поставили в протоколе.

Водила бойким шепотом подсказал:

– Сейчас начнется, выбирать будет!

Стекла тряслись, как в ознобе, решетки позвякивали, двор гудел под многотонными шагами. Силуэт гигантского существа зашторил сразу несколько оконных проемов. Вылетели рамы вместе с решетками, и когтистые лапищи заскребли по полу, кроша его в щепы. Пасть полугориллы-полуящера лязгала с неистовой частотой, и ленты голодной слюны, долетая на волне трупного дыхания, укрывали наши головы, как полотенца.

Кто-то заверещал, бросился к двери, парня ухватили за свитер, но безумец, разорвав его на груди, вырвался.

Погоняла крикнул:

– Поздно! Не поможешь!

Громыхнула дверь, чудовище, стремительно высвободив лапы, с ревом пригнулось, и через мгновение мы увидели, как оно пожирало несчастного.

– Деревенский, наверно, парнишка, – предположил Водила, – на пустом скис…

Чудовище для острастки запульнуло в зал обглоданный череп, как бы проверяя нашу реакцию – не сдрейфит ли кто-нибудь еще, и, отпрянув от окон, удалилось.

– Наше дело маленькое, – сказал, философски понурясь, Водила, – сиди на матраце и соображай, что пугать будут и верить ничему нельзя, иначе…

– Испугаешься и не проснешься, – уместно встрял Погоняла.

Он вообще казался мне умненьким.

– А как узнать, что все закончилось?

– Назовется тебе, личину снимет и к свету отпустит. Он ведь честно играет, не надувает. Каждому дает и Водилу, и Погонялу…

– Молчи, молчи! – взмолился Водила. Живой ужас выпучил ему глаза. – Может, он и есть, в меня ткнул, погибель наша!

Показалось, что все это уже было когда-то. Я добавил в память перцу и точно заново увидел рыжую хозяйку в красной кофточке – под ней груди ходуном. На стенах обои в розах, на столе тарелка с утрамбованным оливье и свежеоткрытая бутылка водки в завитушках инея.