Подонок - Гера Фотич

С тех пор, как он приколотил засов со своей стороны, с нами не видится. Я забыл, как он выглядит и, вынося мусор, с сомнением поглядываю на сидящего у гаражей обросшего старикашку: жилистого и невысокого, с козлиной бородкой, зорко смотрящего в сторону зеленых, наполненных до краев пухт.

Сейчас я уже не могу вспомнить, когда случились эти перемены: бабки ослепли, а Кузьма стал входить через окно. Все это происходило постепенно, в период построения демократического общества, начиная со смерти моей матери лет двадцать назад. Теперь я уже не помню, чья это квартира и как мы здесь очутились. Мать не рассказывала, а мне было неинтересно. Если откровенно, то мне это неинтересно и сейчас.

Кажется, что мы так будем жить вечно: передвигающаяся вдоль стен Саша, от ладоней которой, через протертые обои местами виднеется черный расплывчатый шрифт желтых революционных газет; заботящаяся о ней и Мартыне Маша; залезающий к себе домой через окно Кузьма; и я, тот, кто это все наблюдает и ничего не может изменить.

То, что соседи когда-то давно были для меня большими и могли указывать что хорошо, а что плохо, кажется смешным и неправдоподобным.

Вставая по утрам, я стучусь к бабкам в двери и говорю «доброе утро» совсем не потому, что оно таково. Слепота не дает им самим возможности определиться со временем, и частенько в белые ночи, под смешки обнимающейся молодежи, они прогуливаются под мостом Александра Невского, поддерживая друг друга. Медленно, пошатываясь, передвигаются по мощеным набережным Невы и приходят, усталые, утром, словно влюбленные, растратившие свой пыл. Заваливаются спать, будто их время перевернулось, как у полугодовалых младенцев.

Дверь в парадную оборудована новыми пружинами, и они могут открыть ее только вдвоем. Они это помнят и, когда находятся в ссоре, на улицу практически не выходят. Мир наступает быстро.

Они уже забыли, когда в последний раз прихорашиваясь, расчесывали друг дружке волосы. Их лица стали похожи на неоднократно закрашенную бордюрную лепку вдоль потолка, узоры которой теперь выделяются только мягкими тенями.

Никто не заботился о старушках. Участницами войны интересуются только комиссии по подготовке юбилейных праздников и выборов. Приходит время, и кто-то приносит приглашения, на которые бабки никогда не откликаются. Лишь на секунду их лица делаются светлее.

Чиновники уходят, продолжая ставить галочки в отчетах о бездарно проделанной работе, ожидая следующих установок сверху.

При мне бабки не встают. Они делают вид, что продолжают спать. Но старческое тело не подчиняется задуманным хитростям. Оно вздрагивает и нечаянно двигает под одеялом своими частями, выдавая жажду движений в онемевших конечностях.

Мне все равно. Захлопнув форточку и поправив полиэтилен на окне, закрепив его скотчем, я иду на кухню. С каждым годом я вижу соседок все реже, примечая их жизнь по грязной посуде на кухне, криво повешенным полотенцам, замызганной раковине и разбросанным фантикам от конфет «Старт», которые они тырят из моей вазочки.

Кухня очень, узкая и общие столы, размещенные справа, уже никем не делятся. Потому что здесь хозяин один я. До последнего момента старухи тайком друг от друга воровали мою кашу, оставляя всегда чуточку на дне. Мне приходится забывать ее по утрам на горячей конфорке, чтобы она остывала как можно медленнее, постепенно растворяя в себе кусок сливочного масла.

Однажды, когда я еще варил кашу для себя и не понимал, почему она так быстро заканчивается, случайно оставшись дома, наблюдал как они по очереди, делая вид, что идут в туалет, таясь друг от друга, успевали по несколько раз зачерпнуть ложкой содержимое кастрюли. И даже шатающаяся Саша, отставив в сторону крышку, наклоняясь навстречу ароматному пару, ни разу не промахнулась мимо рта, крепко зажав ложку в кулаке. На мой шутливый вопрос об исчезновении каши, они начинали ссориться, делая вид, что не знают, куда она пропала. Но, в конце концов, им надоел этот спектакль, и они объединили свои усилия против ненавистного соседа.

На прошлой неделе, когда я с очередной девчонкой остался в постели до обеда, наблюдал, как одна из них стоит на стреме. Это была шатающаяся Саша. Стоило мне выйти из комнаты и направится в туалет, она оттолкнулась от стены и повалилась в мою сторону с причитаниями о том, что снова напилась. Пришлось ее подхватить. Маша в это время стала делать вид, что пытается помыть ложку, именно ту, которой секунду назад черпала кашу. Меня это рассмешило, но я не подал вида, прислонил Сашу к стенке. Быть может, похищение каши теперь напоминает им фронтовую операцию?

Я чувствую, что моя каша не только питает их изнутри, но и объединяет духовно. Они снова становятся соратниками по борьбе. И продолжают жить в этом постепенно сужающемся для них пространстве. Пусть классовым врагом для них остаюсь я один — как-нибудь переживу.

У меня нет уборочных дней, и я навожу порядок каждое утро. Стоящий в углу холодильник теперь выключен за ненадобностью. Он напоминает мне о приходившей соцработнице, которая днем расставляла продукты в холодильнике фронтовичек, забирая с них деньги. А вечером бабки не могли найти их большую часть и ссорились, подозревая друг друга в нечистоплотности, косясь на меня. Наверно, приходящая женщина окончила школу фокусников.

Куда бабки девают свои большие пенсии, регулярно приносимые почтальоном, я не знаю. Возможно, тот тоже работал в цирке.

Они часто по телефону жалуются участковому на домового.

Пять минут, и вымытая большая алюминиевая кастрюля стоит на конфорке. Два стакана гречи и четыре стакана воды. Пока я вытираю шлепки вчерашней пшенки, оставленные вокруг плиты, и очищаю ложки, вода закипает. Пятнадцать минут помешиваний, чтобы не подгорела и набухшая каша готова принять ломоть масла. Каша остается на выключенной плите. Так оставшаяся вода выпарится окончательно.

Одевшись и выходя из квартиры, я слышу, как скрипят пружины на металлических каркасах бабкиных кроватей. Судя по всему, ароматный запах проник к ним под одеяло. С обонянием у них все в порядке, и операция по захвату вражеского питания начинает готовиться.

Возвращаюсь с полпути: чуть не забыл пополнить в своей комнате вазочку с конфетами. Доктора врут, что старым людям сладости противопоказаны.

Наши атаки продолжались, пока не начало темнеть. Вырулив на набережную, мой грузовик направился в сторону дома. Мне никогда не было так весело, как сейчас. Казалось, что я сегодня выполнил свою миссию до конца и за это был благодарен своему напарнику, точнее напарнице. Марго сидела рядом. Я видел по ее лицу, что она счастлива. Для нее не существовало прошлого и будущего. Переполняющая нас радость ограничивалась сейчас кабиной моего грузовика, надежно защищавшей от снующих по городу паразитов, хамов, толстяков и Шрэков.

Около подъезда стоял милицейский уазик. Старший сержант, обняв руль, приклонил к рулевому колесу свою голову в зачехленной от холодов, по всем рекомендациям устава шапке-ушанке.