Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков

И когда мы смотрим на трагедию этой семьи, легче всего проклясть тот век, и страну, и революцию. Но, с другой стороны, думаешь: в конце концов, человек осуществился в той степени, в какой он достиг своего пика. Все остальное – вторично. А вот эти двое, встретившись, своего пика достигли – и своего пика страдания, и своего пика счастья, и своего пика творчества. Поэтому, наверное, один из главных уроков этой странной пары в том, чтобы не бояться дорастать до своего максимума, а там уж будь что будет.

Цветаева писала когда-то Борису Бессарабову: “Думайте о своей душе, Борис, не разменивайтесь на копейки добрых дел недобрым людям, единственное наше дело на земле – Душа”. И тогда, в смысле эгоистической, жестокой, бессердечной заботы о своей душе, брак Цветаевой и Эфрона – самый важный, самый счастливый русский роман ХХ века, и дай бог кому-нибудь из нас в жизни к такому хоть на миллиметр приблизиться.

Легкость и отчаяние

Мандельштам и Надежда Хазина

Нам предстоит разрушить несколько довольно печальных и довольно устойчивых мифов, которые касаются одного из самых знаменитых в русской культуре брачных союзов. Его называют идеально удачным. Но, говоря о Надежде Яковлевне Мандельштам, мы лгать не можем. Надежда Яковлевна сама разрушила немало мифов XX века. И думаю, не нравились ей и мифы о ней, которые в изобилии плодились с самого начала.

Союз Мандельштама и Нади Хазиной с 1 мая 1919 года, когда они познакомились в киевском клубе “ХЛАМ”, не был безоблачен. Более того, он не был необыкновенным; он был для тех времен довольно заурядным, хотя и чрезвычайно удачным и физиологически (как Надежда Яковлевна любила подчеркивать), и психологически; он был союзом двух людей, чьими главными чертами были легкость и отчаяние. Но если бы не третий участник этого союза – кто знает, удержался бы он? А третьим участником был страх. И из своенравной и легкомысленной киевской девчонки, которая много раз пыталась Мандельштама удержать, несколько раз уходила от него сама, образовалась идеальная писательская жена Надежда Яковлевна (идеальной женой ее называли все, от Юлиана Григорьевича Оксмана до Анны Андреевны Ахматовой). Никогда жизнь ее не была безоблачной и легкой, никогда не была ровной, но тем не менее идеальный брак свершился, и ведущим началом в этом браке было то, что оба были изгоями, оба были друг для друга единственной опорой.

Мандельштам, как мы помним, “…рожден в ночь с второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадежном году – и столетья / Окружают меня огнем”. Надежда Яковлевна родилась восемью годами позже, 18 октября, по новому стилю 30 октября 1899 года. Когда они познакомились, ей было неполных двадцать, ему двадцать восемь, и они в первый вечер своего знакомства (который закончился в гостинице в его номере) совершенно не предполагали, что эти отношения продлятся. Она, во всяком случае, не предполагала.

Мандельштам же, не избалованный женским вниманием (как пишет Надежда Яковлевна, петербургским красавицам нравились его стихи и совершенно безразличен был он сам), буквально вцепился в эту прекрасную возможность. Его пленили Надины легкость и прямота, которые были в ее поведении, в ее общении с людьми. Он любил повторять ее фразу, которая впоследствии стала цитироваться в разных писательских мемуарах и приписывалась разным людям, хотя это действительно случилось с Надей Хазиной. Ее брат Евгений Яковлевич рассказывал: Наде исполнилось шесть или семь лет, пригласили гостей, а когда родители вошли в детскую, то увидели, что никого из гостей нет. “А где же твои гости?” – “Они ушли домой”. – “Почему?” – “Я им намекнула”. – “Как же ты намекнула?” – “Я им сказала: «Пошли вон! Вы мне надоели»”. Вот это в Наде Хазиной было всегда. Она воистину являет собою пример того самого laide mais charmante (некрасивая, но очаровательная), что так часто упоминается и так редко встречается. Главное очарование Нади Хазиной, о котором пишет даже Ольга Ваксель, ее постоянная конкурентка в 1922–1923 годах, заключалось в том, что она впрямую говорила всё, о чем другие умалчивали, выговаривала вслух то, что вслух выговаривать не принято, поразительно легко сближалась с людьми и так же легко с ними расходилась. В воспоминаниях Надежды Яковлевны мы находим немало точных уколов и, конечно, для приличия говорим: ну, это она хватила через край, ну, это она слишком субъективна, – но в душе радуемся: она сказала за нас то, чего никак не могли сказать мы сами. Когда мы читаем в одном ее ташкентском письме из эвакуации о страшно надоевшей всем своей святостью дочке Чуковского с ее слоновьими ногами, мы почему-то в восторге. Наверное потому, что Лидия Корнеевна Чуковская своей чистотой, святостью, аскезой действительно нас всех немного допекла, нас, людей простых, грешных, ничуть не святых. Надежда Яковлевна как-то человечнее.

Они зажили вместе с 1923 года. Всё это время она тяжело болела, страдала от туберкулеза. Мандельштам носился с ее болезнью, делал всё возможное, чтобы поставить ее на ноги, устраивал в санатории. Отношение его к жене, как совершенно правильно пишет Ахматова, было почти таким же, как отношение к Пушкину, – грозным. Он неистово ревновал. Вероятно, как пишет Лев Аннинский, он позволял себе многое из того, чего никогда не позволил бы ей. Но ему это казалось естественно.

Еще один важный аспект их брака – отношение обоих к иудаизму. И Мандельштам, который рос и формировался в русской, более того – в русской имперской среде, и Надя Хазина, которая большую часть жизни прожила в Киеве и опять-таки практически в среде русской, были европейцами по взглядам и убеждениям, к иудаизму никогда не относились всерьез и подошли к нему с довольно неожиданной стороны.

Для Мандельштама и его жены иудаизм стал своего рода прибежищем, о чем Мандельштам с его абсолютно провидческой, гениально глядевшей в будущее головой догадался довольно рано. Ведь он еще в 1920 году написал жене стихи: “Нет, ты полюбишь иудея, / Исчезнешь в нем – и Бог с тобой” (“Вернись в смесительное лоно…”). Замечательна здесь типично мандельштамовская двусмысленность: “И Бог с тобой”. Потому что Бог обретается в конечном итоге только после того, как вернешься “в смесительное лоно, / Откуда, Лия, ты пришла”. Возвращение к иудаизму, к этому иудейскому лону, из которого они оба так безоглядно в свое время ушли, сделалось для них необходимостью именно потому, что блестящий европейский покров довольно быстро сдернулся с советской России. Советская Россия уничтожила тот образ империи, который так вдохновлял Мандельштама времен “Шума времени”. Когда он говорит: “С миром державным я был