Всеобщая история любви - Диана Акерман

Казанова представлял собой один из типов любовника XVIII века, опасного и нескромного. А Бен Франклин был воплощением галантного кавалера той эпохи – и как мыслитель, и как волокита. Он был шапочно знаком с Казановой – они часто встречались при дворе и дискутировали с Вольтером и другими мыслителями, при этом представляли собой совершенно разные типы любовников. В отличие от Казановы, который был необузданным и рисковым, Франклин был уравновешенным, веселым и искренним. Французы с удовольствием открывали ему доступ и в свои сердца, и в свои будуары; они его и впрямь боготворили.

Когда мы были нацией лавочников, Бен Франклин был гражданином мира. В эпоху королей он гордился тем, что был печатником. Одинаково умея убеждать монархов, маленьких детей и толпы, жаждущие вершить самосуд, он стал провозвестником зарождавшейся революции, отстаивая ее идеи в Европе. В эпоху торжества абстрактных теорий он умел обтачивать сложные факты на токарном станке простых идей. Остроумный от природы и сообразительный по роду занятий, Франклин умело умещал простые житейские истины в строгие формы язвительных эпиграмм. Он чувствовал себя вольготно и среди бурь и дискуссий открытой политики, и среди хитростей, полунамеков и интриг французских салонов. Не будучи усердным и богомольным прихожанином, Франклин прекрасно представлял устройство мира – от световых волн до способности человека к совершенствованию.

У Франклина, человека семейного, были родственники на двух континентах. Он относился к ним с отеческой привязанностью, особенно к своему незаконнорожденному сыну и незаконнорожденному сыну этого сына. Он состоял в браке сорок лет, но пятнадцать из них прожил за границей без жены. Он запомнился нам как старый, практичный, экономный и здравомыслящий человек, но даже на восьмом десятке он ухаживал за первейшими красавицами Франции, писал им страстные письма, озорно и остроумно флиртовал. Человек широких взглядов, широкой натуры и столь же обширной талии, Франклин был человеком целостным, и все, что он ни делал, было гармоничным. Пока другие люди волновались по пустякам, он представлял себе жизнь Америки в целом: с больницами, мощеными улицами, академиями, страховыми компаниями, библиотеками, пожарными машинами и личной свободой.

Франклин умел решать задачи весело. Он был одержим тем, чтобы сделать тогдашние научные теории практическими, улучшить повседневную жизнь простых людей. Когда электричество было всего лишь салонным фокусом, он уже пользовался им, чтобы жарить индеек. Он изобрел бифокальные очки, которые сам и носил. Он изобрел молниеотвод, который использовал у себя дома, и такие чудесные усовершенствования, как «пенсильванский камин» и печь Франклина. Внимательно наблюдая симптомы болезней, он диагностировал отравление свинцом, предложил методы лечения подагры, от которой страдал сам, и написал содержательный трактат о заразности простуды. Отличный метеоролог, Франклин предсказывал бури и изучал затмения, водяные смерчи, гром и северное сияние. Он был первым, кто попытался составить карту Гольфстрима. В свободное время он изучал ископаемые, реформу правописания, болотный газ, оспу, возможности пилотируемого полета, солнечные пятна, воздушный шар с горячим воздухом (когда Франклина спросили, для чего он нужен, он ответил: «А для чего нужен ребенок?») и такое множество других тем, что для их перечисления потребовалось бы несколько абзацев. «Идеи будут соединяться одна с другой, как вязки лука», – писал он о своем беспокойном, проницательном уме. Франклин знал, с точностью до цента, стоимость каждой цветочной луковицы, приложил усилия, чтобы акклиматизировать в Америке желтую иву, изобрести гибкий катетер для своего больного брата и написать эпитафию для белки, по которой горевала маленькая девочка: «Лежит здесь Скагг, / Отнюдь не наг. / Мой друг в шерсти, / Прощай, прости». И в науке, и в сердечных делах его метод состоял в том, чтобы начинать с общих принципов, затем переходить к практическому применению и наконец к простому совету. Дерзкому молодому сердцееду он писал: «Убивай не больше голубей, чем можешь съесть».

Франклин постоянно интересовался вопросами нравственности, побуждавший его исследовать мораль, размышлять о ней, спорить о ней с друзьями в основанном им философском клубе и писать о ней зачастую в памфлетах и в «Альманахе простака Ричарда». В год продавалось десять тысяч экземпляров его трудов – когда население Филадельфии составляло лишь двадцать тысяч человек). Однако, дав определение добродетельной жизни и рассказав о ней, Франклин не чувствовал себя обязанным жить добродетельно. Годы, которые он провел во Франции, были, по американским стандартам, бурными. Он был одним из самых усердных охотников за юбками всех времен. Легенда изображает его старым развратником, но это бесконечно далеко от той правды, которую раскрывают его письма. Франклин всю жизнь был защитником прав женщин, а также их достоинства, красоты и ценности, независимо от возраста и социального происхождения. Одно из его самых известных, самых забавных, но и самых мудрых писем посвящено преимуществам романов со зрелыми женщинами; в нем он, помимо прочего, отмечает: «Они так благодарны». Франклин не только защищал женщин, с которыми дружил, иногда снабжая их деньгами, оказывая юридическую помощь, предоставляя им кров и привилегии для их детей и давая им тщательно продуманные советы, когда они обращались к нему со своими проблемами, но и чрезвычайно их уважал. Женщины, как и молния, были явлением природы, и Франклину нравилось изучать и то и другое. И он делал это спокойно, основательно, безбоязненно.

Недаром Франклин, когда ему было уже за семьдесят, стал для Франции символом мужественности, не имеющей возраста. Тогда было модно помещать его портреты везде: на складных ножах, на вазах, на целых столовых сервизах, на шейных платках, внутри ночных горшков. Француженки, возведя захватывающий, утонченный флирт до уровня высокого искусства, видели во Франклине изысканного виртуоза этой игры. Женщины домогались его внимания и клялись ему в вечной любви, в откровенных и прочувствованных письмах. Его французские приятельницы посылали его внукам в Америку варежки и кукол. Его жена посылала незамысловатые рукодельные подарки его друзьям во Франции. По крайней мере два раза он просил француженок выйти за него замуж, но они деликатно отказывались. Однако, по правде говоря, они были на сорок лет моложе его и уже замужем, хотя и сетовали о своих обязательствах, отправляя за океан уверения в своей преданности. Тогда не было телефонов, и Франклин писал письма. Шаловливые, неприлично игривые послания, которые он отсылал своей подруге мадам Брийон, были для него интересной любовной игрой, упражнением в красноречии. Он навещал мадам Брийон хотя бы два раза в неделю, иногда играя с ней в шахматы в то время, пока она нежилась в ванне, поставив шахматную доску на край. Его репутация понятна из легенд. Однажды зимним вечером он встретил женщину, с которой за несколько месяцев до этого у него был роман. Немного обиженная, она сказала: «Вы не видели меня все лето. Боюсь, что вы меня уже не хотите». – «Ничего подобного, мадам, – ответил Франклин. – Я просто ждал, когда ночи станут длиннее».

Со временем общественные настроения во всей Европе опять изменились. Изменились и представления о жизни и любви. Рационализм выходил из моды, романтизм был на подъеме. Средний класс, уже достаточно многочисленный для того, чтобы стать могущественным, не мог сказать, что его ценность состояла в благородном происхождении. Поэтому появились утверждения, что значим каждый человек, вне зависимости от своего происхождения или принадлежности к общественному классу. «Земля обетованная» индустриализации включала в себя и шумные, грязные города, из которых людям хотелось вырваться; у среднего класса были деньги и досуг, чтобы пробовать новое и совершать увеселительные поездки за город. Британская монархия казалась уже не такой величественной; философы пылко говорили о демократии; в пламени французской и американской революций родились новые идеалы. Ученые XVIII века были нетерпимыми догматиками, и их косность не давала романтикам развернуться. Многое в жизни было таинственным и неизведанным, опыт человека оказывался, в значительной степени, глубоко личным. Общество веками было удушающе авторитарным, и существовавшие в нем законы нравственности были подобны многочисленным смирительным рубашкам. Романтики мечтали о свободном обществе, в котором есть место для экспериментов и личной реакции на его явления. Они изучали восточный мир, восхваляли Средние века с их культом возвышенных чувств. Ощущая, что общество развивается в направлении неизвестного идеала, романтики побуждали людей следовать сердцу, а не разуму, боготворили дикую природу как состояние райской благодати, поощряя художников быть исповедальными в своем творчестве. И, что было самым радикальным, они восхищались оригинальностью ради оригинальности – потому что нечто новое, неслыханное и неизведанное было драгоценным дополнением к миру ощущений. Любовь как настольная игра уже не имела смысла. Романтик ценил свое «я», был самокритичен до мстительности, переполнен чувствительностью и нежными чувствами, романтик ощущал любовь как обморок наяву, как всепоглощающую силу – мощную, как шторм.