Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

Так как газетчики в Нью-Йорке бастовали, Логан, сидя в постели, посмотрел отзывы по телевизору: Вальтеру Керру из «Геральд трибюн» что-то понравилось, а что-то нет; Говард Таубман из «Таймс» рассыпался в восторгах, дав самый теплый отзыв за год; а вообще мнения разделились, один из телеобозревателей назвал их «в целом уважительными».

На большее Логан и не надеялся. Вежливые похвалы. Он и не ждал оглушительного успеха; их у него и так было достаточно. А того, чего он действительно хотел, ему все равно не достичь. По крайней мере он избавился от провинциализма, а дальше — как знать? Может, скоро появится молодой гений, с новым «Мистером Робертсом». И Логан лег в кровать и стал дожидаться Недды. И через три дня он, Недда и их дети отбыли в Акапулько.

А спектакль выдержал тридцать три представления и был снят с репертуара.

«Прикид» — одна из серии статей в «Вилледж войс», на которых Ричард Голдстейн сразу после окончания в 1966 году журналистской школы в Колумбийском университете сделал себе имя. В 1960-е годы многих журналистов привлекал жанр скетча, или очерка. Диккенс («Очерки Боза»), Теккерей («Записки Желтоплюша», «Романы знаменитостей»), Стивен Крейн и многие другие романисты XIX века писали журналистские скетчи — обычно их считают разминкой перед романами. На самом деле трудно отличить скетч от рассказа, если только автор не имел изначально журналистских намерений в первую очередь реалистично показать своего персонажа, а не создать рассказ. Скетчи обычно написаны легким языком, а их сила — в детализации статуса человека и умении автора понять, схватить типичные черты его героя. Скетч — особый жанр, и его относят к журналистике только потому, что ставится цель показать тип человека, а не его индивидуальные черты. Ну а если наполнение превышает эти пределы, то о журналистике речь уже не идет.

Т.В.

Вставать еще рано, тем более в субботу. Солнце поднялось выше подоконника. Редкие шаги на улице. Кому-то и по субботам приходится вкалывать. Эй, парень! Так и будут тебя звать всю жизнь, если ты бросишь школу. Сорок пять определений, две главы из романа Джорджа Элиота «Сайлес Марнер» и три лабораторные по химии.

А в воскресенье вечером он будет сидеть в своей комнате с включенным приемником, покачиваясь взад-вперед на кровати, открывая пошире окно и потом снова его закрывая, делая перерывы, чтобы перекусить, причесаться, потанцевать, послушать «роллингов» — да на что угодно. Наконец, дико выругавшись и состроив самому себе рожу в зеркале, он забросит «Сайлес Марнер» под кровать и будет добрый час смотреть, как его черепаха поедает салат.

В ванной он выдавил три больших угря. Зубочисткой выковырял четыре кусочка пищи из своих пластин для исправления прикуса, стараясь не прикасаться к торчащим остриям и недельной давности скрепам. Бруклинский мост, грузовой — так его дразнят. Железоротый. Говорят, он улыбается так, словно кто-то его заставляет. Согнутые пальцы с грязными ногтями. Вогнутая грудь с восемью свисающими волосками. Лицо как кусок арбуза, и курчавые волосы — не как у роллингов и совсем не как у Брайана Джонса — грязноватые кудри падают ему на лоб и на уши. И шишка. После сильного удара палкой. Когда ему было восемь лет. Горбун Квазимодо — самый настоящий урод — Родан на голове[81]. Шишка. Ни у кого из классных ребят нет шишки или ортодонтических скоб. Или волос как в фильме о Франкенштейне. Он лизнул свои скобы и попробовал улыбнуться.

Волосы прямые и жесткие. Сопливый нос. Губы как вареные сосиски. Сутулая фигура. Расклешенные брюки и тупорылые черные ботинки. Он попытался придать своему лицу выражение Брайана Джонса. Прижал кулак к челюсти. Готов к прыжку, готов к выпаду. Дьявол! Верхняя пластина для исправления прикуса зацепилась за губу.

Он проходит через комнату родителей, где мать спит с сеточкой на волосах; одеяло натянуто на подбородок, а детские ноги покрыты желтыми мозолями. Ее рука ткнется к ночному столику, на котором лежат пипетки и стоят стаканы. Он про себя ругает ее. Накануне вечером они сцепились — как обычно сцепились, и маман кричала: «Я даю тебе деньги! Понимаешь, мерзавец! Я тебя одеваю, а ты швыряешь все это на пол — а ведь эти проклятые штаны, черт возьми, стоят денег!» А он как обычно гу-гу-гу-ху-ху-хукнул ей в ответ. А она: «Не ори на меня, и нет — вы только послушайте — (ни к кому не обращаясь). — Вы слышите, как этот мальчишка?..» А он хлопнул дверью — этот серый барьер между ними — и услышал приглушенное: «Не уважать свою мать… обращается со мной как с грязью под ногами!.. И еще хочет, чтобы я покупала ему… он меня в гроб вгонит…» И наконец послышались шаркающие шаги отца и его бормотание: «Ронни, не смей повышать голос на мать». А он прошептал тихо, про себя: «Долбаная сучка. Стерва. Стерва».

А сейчас она улыбается. Как крокодилица. Он любит ее. Он не понимает, почему ругается с матерью, разве что ей назло. Так легко заставить ее плакать, и он ежится, представив, как она лежит поперек кровати и хнычет, уткнувшись лицом в подушку; ее халат задрался, и видны варикозные ноги — как легко добиться, чтобы мать заскулила!

На столе он видит брюки, которые она купила ему накануне. Ее деньги лежат в кармане, он сел в автобус до Фордхам-роуд и зашел там в модный магазинчик. С трясущимися руками, мечтая о сигарете, он выбрал себе брюки. Маленький размер, но пока такие ему подходили. Купил их, отвез домой, сжимая в объятиях, и расхаживал в них перед матерью, когда показывали космосериал «Стар трек».

— Уйди, я ничего не вижу. Ч-черт-тя-дери, у тебя что, отец стекольщик и тебя прозрачным сделал?

А когда он вылез из брюк и попросил ее, как обычно, сделать внизу штанин отвороты (во время этого ритуала он будет стоять на лестнице, а она, с полным ртом иголок, сделает пометки мелом и заставит его вытащить старую швейную машинку), началась борьба — и закончилась через час. Подшитые во время «Мэри Гриффин шоу» штаны стали последним делом прошедшего вечера и теперь лежали на освещенном солнцем столе. Штаны за 8 долларов 95 центов.

Они мерцают. Этот кусок ткани словно светится на покрытом пластиком столе. Они серые, но с коричневыми и зелеными отблесками. Он скребет щеткой ткань, и ворс поднимается. Он возится с ними, застегивает двухдюймовую ширинку и сперва думает, что молния сломалась, но потом понимает, что на таких брюках в обтяжку с поясом ниже талии молния и должна быть крошечной. Они плотно облегают его бедра и вдруг расширяются ниже колен. Он подбегает к зеркалу и усмехается.

Вдруг его ноги становятся крепкими и мускулистыми. У него тонкая талия, а бедра округлые и выпуклые. Важнее всего, что в брюках он выглядит как настоящий жеребец. Как те ребята в парке. У них прокуренная одежда, под рубахами блестят медальоны. Видны пряжки ремней. Классные ребята. Они говорят: «Зацени этот байк». И всматриваются в «Джипси». Пишут на стенах номера патрульных полицейских машин. Называют себя РОТ[82]. Это их царство. В парке они нюхают клей, наполняют бумажные пакеты и глубоко вдыхают, а потом сидят на траве, смотрят на машины. Смеются. Балдеют. Полный кайф.