Двадцатое июля - Станислав Рем

— Вы меня сюда о жаре привезли поговорить, Глеб Иваныч?

— Не спеши, дай насладиться покоем. — Старков достал из полевой сумки бумажный сверток, флягу, и вскоре взору Кима предстал роскошный обед из двух ломтей тяжелого черного хлеба, трех луковиц и нескольких ломтиков сала. Во фляге плескался разведенный спирт. — Давай-ка, Евдоким, помянем жену мою Клавдию.

Ким отпил из фляги вторым, закашлялся.

— Глеб Иваныч, давно хотел вас спросить, да только вот повода все не было… Как вы вдовцом-то стали?

— Так это еще в тридцать девятом… Да ты ешь, ешь давай: организм, он ведь после водки пищи требует. — Сам подполковник ел мало, Ким это давно заметил. — В том году у нас полный провал случился. Ежова помнишь?

— А как же. Враг народа.

— И еще какой! Он ведь, ирод, всю нашу зарубежную резидентуру под корень ликвидировал. По его приказу людей отзывали на Большую землю, и после они пропадали. Лишь единицы смогли вернуться в строй с приходом Берии. Всех их, кстати, реабилитировали. Хотя были, конечно, среди резидентов и такие, что сами отказались возвращаться в Союз. Так называемые «отказники», ты должен был слышать о них. — Ким утвердительно кивнул головой. — Вот из-за одного такого «отказника» меня и арестовали. Полгода просидел в лагере. Посадили в мае, а в июле Клава умерла. Соседи говорили: сердце не выдержало. Да и у кого бы оно выдержало при мысли, что твой муж — враг народа? Сгорела, одним словом. Одному рад: что не успели и ее отправить на Соловки…

— Так, может, тогда бы и выжила? Или вместе с вами вернулась бы.

— Нашему «всесоюзному старосте» жену вернули? Вот то-то…

— Как, — Ким растерянно посмотрел на старика, — жена Михаила Ивановича Калинина тоже… Не может быть!

— Ты только помалкивай. Болтать об этом не советую. — Старик откинулся на спину. — Вообще-то, я тебя сюда не за тем привез, чтоб о своей семейной жизни рассказывать. По делу. Словом, вызывал меня вчера ночью Лаврентий Палыч. Интересовался, что мы сделали для того, чтобы предупредить Гитлера о покушении.

— Как что? Отправили сообщения и в Германию, и в Англию. Уж хотя бы один-то из резидентов наверняка сможет найти возможность передать информацию по назначению!

— А если нет? Вот ты, будь на их месте, осмелился бы сообщить Гитлеру, что его собираются убить? Молчишь? То-то.

— И все-таки из семи человек один да должен был выполнить приказ.

— Один — да. Только куда или кому он передал информацию? Гиммлеру? Мюллеру? Кальтенбруннеру? Любой из этой троицы обязан отреагировать на подобного рода сообщение. Однако никакой реакции до сих пор нет. Почему? Геббельсу передали? Тогда почему молчит немецкая пропаганда?

— Но прошло всего четыре дня.

— Не всего, а уже!

— Может, выжидают подходящий момент? — предположил Ким.

— Не тот случай. Время уходит. — Старков повернул лицо к собеседнику: — «Вернеру» передали информацию?

— Конечно.

Старик вернулся в исходное положение:

— Не нравится мне тишина, образовавшаяся вокруг нас в последнее время. Очень не нравится. Такое ощущение, что все всё знают, но молчат. — Неожиданно он сменил тему: — О чем ты говорил с Шиловым перед его отправкой?

— Да в основном о работе. О том, как он должен себя вести, что делать…

— Как должен себя вести, говоришь… — Старик помолчал. — О его прошлом вспоминали?

— Да. Сказал ему: вернется — все грехи ему спишутся. Вы же сами обещали.

— Обещал. А теперь вот сомневаюсь, что смогу выполнить обещанное. Да он и сам, я думаю, тебе не поверил.

— С чего бы?

— Шилов — мужик тертый. Тюрьма, брат, — это особая школа. Кто в ней побывал, тот розовые очки на всю жизнь потерял. Будь я на его месте, не поверил бы. Вот и «Вернер» молчит, не докладывает о прибытии Шилова. А ведь тот давно уже должен был объявиться.

— А если не смог выйти на связь?

— Или, как все, выжидает подходящий момент? Знаешь, капитан, интуиция меня никогда еще не подводила. И сейчас она мне напевает, что слишком странная сложилась ситуация. Сплелась она ненормально, но четко. И главное, вовремя. Как по взмаху дирижерской палочки. А со стороны всё вроде бы в тумане. Я же терпеть не могу тумана. Эх, Шилов, Шилов… А может, он, сукин сын, тоже лежит сейчас на лужайке, смотрит в небо и усмехается, как ловко нас провел?

— Не думаю, Глеб Иванович. Не подонок он. Есть у него стер-жень. Шилов особенный какой-то. Сильный. Такому лучше к стенке встать, чем дать себе на горло наступить.

— Думаешь? Что ж, другого выхода все равно нет. Будем ждать.

* * *

Подержанный «хорьх» подобрал Мюллера на повороте именно в том месте, которое назвал по телефону Борман. Шеф гестапо редко пользовался автомобилем, предпочитая ему общественный транспорт и пешеходные прогулки. Одни сослуживцы считали его по этой причине скрягой, другие же видели в подобном «чудачестве» шефа солидарность с бедствующим в военное время населением. Неправы были все. На самом деле благодаря пешим прогулкам Мюллер узнал город как собственную ладонь. Досконально изучил все улицы и переулки и теперь с закрытыми глазами мог уйти от преследования либо наблюдения. И все-таки перед тем как сесть в авто, группенфюрер еще раз проверился. Все чисто.

Рейхслейтер встретил его в своем кабинете:

— Господи, группенфюрер, в цивильном платье вы выглядите значительно респектабельнее. Что будете пить? Ах да, простите, конечно же, коньяк. Все асы той войны предпочитают французский коньяк.

— Если, конечно, он есть в наличии. Господин рейхслейтер, ваш звонок застал меня врасплох. Мы ведь должны были увидеться через четыре дня.

Разливая напиток, Борман отвернулся от шефа гестапо, и теперь тот рассматривал спину второго человека рейха. Плотное, широкое тело Бормана, его темные с сединой зачесанные назад волосы, прикрывающие мощный затылок, раздражали гестаповца. Впрочем, в душе он точно так же относился ко всем старым наци, которых арестовывал в двадцатых, сажал в камеры в начале тридцатых и чьи приказы выполнял начиная с тридцать третьего года.

Первый тесный контакт Бормана с Мюллером произошел в июне-июле сорок третьего. В преддверии намечавшейся тогда Курской битвы Мюллер вышел на высшее руководство рейха с инициативой проведения радиоигры с Москвой посредством провалившейся «красной троицы» — советской разведсети, работавшей в Германии, Швейцарии, Бельгии и даже Великобритании. Гестапо вошло в контакт с абвером Канариса и вермахтом, чтобы переправлять русским крепкую и убедительную дезинформацию. Однако радиоигра просуществовала — в том виде, в каком задумывалась Мюллером, — недолго. В середине июня Канарис отказался оказывать дальнейшую помощь гестапо, обосновав свое решение предположением, что Москва уже разгадала планы противника. Мюллер вынужден был доложить о провале своей работы, «не забыв»- при этом переложить часть вины на «межведомственные противоречия между СС и СД». Кальтенбруннер отреагировал весьма неадекватно: неожиданно для Мюллера он доложил о его выкладках не Гиммлеру, своему непосредственному руководителю, а… Борману.