Икс - Дмитрий Быков

«Ты у меня жива не будешь, подлюка, — думал он. — Ты у меня, змея, не только что Панкрата потерять, — ты у меня получишь пулю; вот так мы рвем с любыми соблазнами, вот так, вот так!»

И когда чертом из табакерки выскочил в конце третьего тома бывший муж Анфисы, которого отпели еще во втором, которого уж и забыли в станице Озерской, — никто Шелестова за это не укорил, съели — слова не сказали. Даже Левин, на что уж ко всему цеплялся, вынужден был признать: пусть явление анфисиного мужа ничем и не подготовлено, но мы ведь с самого начала подспудно ждали возмездия, которое должно разразиться над головами всех несознательных героев романа. Сцена же, в которой Петр забивает Анфису ногами, а потом достреливает в голову, — принадлежит к числу наимощнейших, кровью сердца писанных, так что поневоле страшно за автора — носит же он в себе такое! В известном чутье Левину все-таки отказать было нельзя.

А фотографию Анны Шелестов хранил, порвать не мог: больно хороша она там была, шестнадцатилетняя или около. Сидела на какой-то завалинке. Иногда Шелестов думал: а ну как вернется? Он нарочно так сделал, что достреливал ее Петр в хате, Панкрат не видал. Сшиб дверь с петель, ворвался и порешил Петра, тем более что тот был явная и давняя контра, — и дальше сразу пейзаж, перебивка, лиловое утро, конец третьего тома. Вдруг живая? Героя надо убивать за дверями, в решающий момент отводя глаза, — вдруг понадобится. Это Шелестов знал теперь накрепко, и потому в четвертом томе у него почти не было зверств и агоний, которых в первых трех томах случалось по паре на главу.

Звук тянулся на одной низкой ноте, от этого звука колоколом гудела грудь, будто в нее ударили медным, обернутым мягкой ветошью языком. Порой чей-то голос выбивался из хора, срывался, но тут же снова вправлялся в течение песни. Хотя кто бы назвал это песней? Сидели все за огромным длинным столом, слева от Логинова оказался толстый вислоусый старик, постоянно рыком прочищающий горло, справа — миловидный светлокудрый юноша с отсутствующим взглядом. Соседи не обращали на Логинова никакого внимания, никто не притрагивался и к блюдам, стоящим на столе, — а выглядели они, надо сказать, весьма аппетитно. По-видимому, до окончания пения есть было нельзя.

Песня стала затихать, один из сидящих за столом встал на ноги и заговорил-запел тягуче, поповской манерой:

— Дорога, дорога, далека да крива, не лесом идет, не полем идет, не болотом идет, не горами идет. Солнце днем глядит, да не выглядит вас, луна ночью следит, да не выследит вас, только ветер один далеко летал, далеко летал, да вас увидал, да не выдаст…

На дальнем углу стола завыла, заголосила женщина, потом к ней присоединилась еще одна, и от нестройного этого воя Логинову захотелось зажать уши, но было неудобно. Слов он разобрать не мог, но тоже было что-то про дороженьку и на кого же вы нас покинули. Логинов понял, что оказался на похоронах, но чьих? Он совершенно не знал, как себя вести. Оглянулся по сторонам, но никто не обращал на него внимания. Впрочем, особенного горя на лицах он не заметил.

Вдруг одна из женщин, уже в возрасте, так сказать, слегка забродившем, вскочила из-за стола и лихо пошла кругом, широко разводя руки и взвизгивая. К ней подскочили другие — все тоже немолодые, и стали виться вокруг нее, запевая что-то уже развеселое, сдергивая с пляшущей одежду и бросая на гостей. «Лучше бы вышла вон та, черненькая», — подумал Логинов, глядя на оставшихся сидеть девушек. Черненькая захихикала, кося на него, будто услышала. Но тут весь этот клубок перезрелой плоти докатился до него, и он смог разобрать, что они пели: пели про девушку и женишка с посошком, песня была довольно хулиганская. «Да это же свадьба, — понял Логинов. — Свадьба! Поэтому сначала и горевали, так положено, когда выдают. Но кого выдают? Не эту же…» Усач слева от Логинова весело хлопал в ладоши, от чего трясся весь, блондин справа лениво откинулся на спинку стула и не хлопал. Логинов на всякий случай тоже не стал, он оглядывал стол в поисках невесты, но найти не мог. Между тем почти уже голая плясунья, в одной нижней юбке, по второму кругу дошла до них.

— Справа ангел, слева черт, остальные не в счет, снизу ад, сверху рай, кого хочешь выбирай! — заверещали бабы. Женщина закружилась на месте, после чего тяжело плюхнулась прямо на стол перед Логиновым, закинув нижнюю юбку на лицо. Юбка закрыла наконец от изумленного Логинова сморщенные и желтоватые, как вялая дыня, пожилые груди, распластавшиеся по бабьему животу и сползающие на стол. Но взамен открылся такой чернослив, что уж лучше, ей-богу, были дыни! Логинов окаменел, а вокруг творилось уже черт знает что: женщины визжали, мужики одобрительно орали и хлопали, даже бледный юноша выказывал что-то, похожее на восторг. К Логинову подошел статный высокий мужчина с окладистой бородой и протянул ему посох.

— Ты выбран для совершения обряда! — воскликнул он и грохнул посохом оземь.

Логинов оторопел. Набравшись смелости, он наклонился к соседу слева, усачу, и прошептал:

— Простите, что за обряд? Что я должен… Я раньше никогда не… не проводил обрядов…

— Обряд благодарности Земле-матери, — так же шепотом ответил усач. — Эта женщина — Земля-мать. Вы — сын Земли. Берите посох!

Логинов встал и робко взял кривой посох. Что с ним делать дальше, он не представлял совершенно. Он оглядел ритуальный посох, и вдруг его озарила страшная догадка… Это что же, он должен ее этим посохом… Землю-то мать?

Откуда-то ударили барабаны, перед Логиновым на столе оказалась здоровая чаша с мутноватым маслом. Он не хотел проводить никаких обрядов, и вообще ни в чем таком участвовать не хотел, но куда было деваться — все уже смотрели на него. Он перевел взгляд на лежащее перед ним тело. Бледные ляжки, перевитые канатами синих вен, призывно дрожали. Логинов собрал волю в кулак, другим кулаком стиснул покрепче посох и быстро макнул его толстый скругленный конец в масло. Он не заметил, как недоуменно переглянулись гости, как открыл рот от удивления усатый толстяк. Плохо понимая, где он и что, Логинов перехватил посох и ткнул им почти вслепую, наугад, куда-то в черносливную мякоть.

Баба вскочила, заорала, выхватила посох, огрела Логинова по башке и убежала, причитая и держа руками болтающуюся грудь, он пошатнулся, ухватился за край стола, увидел изумленные лица вокруг и бессильно опустился на стул, хотя лучше было бы ему провалиться вот прямо здесь, на этом самом месте. Кажется, он сделал что-то не то. Из угла доносились рыдания бабы.

— Ну ладно, ладно вам, — спустя какое-то время уговаривал его усач. — Вы же не знали. Хотя странно, вообще-то, так везде делают, когда провожают.

«Значит, все-таки похороны», — пронеслось в голове у Логинова.

— Но поймите, я правда раньше никогда…

— Ну ничего, ничего. Вас простят. А эта-то как заорала! Ей бы радоваться, в ее-то годы, хорошему посошку, — толстяк сально захихикал, но, увидев, что Логинов к шуткам еще не готов, сбавил обороты. — Вы должны были лить на нее масло, знаете — как умащивать землю, и посохом стучать оземь. Как бы посох — это дерево, которое вырастила Земля-мать. А масло — это мы поливаем и удобряем наш урожай. Это чтобы Земля-мать помогла своим сыновьям всегда возвращаться к ней. Стихия, понимаете? — Толстяк задумался. — Но вообще-то, я думаю, что раньше этот обычай имел форму, кхм, несколько ближе к вашей версии.