Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

эмигрировавшим туда же русским психоаналитиком Николаем Осиповым (см. гл. IV). Их отношения соединяли личную близость с неожиданно глубоким интеллектуальным сродством. Мы знаем об этих отношениях по многочисленным ссылкам на Лосского в поздних статьях Осипова (тот считал себя учеником Лосского еще до того, как они познакомились), по статье Лосского, написанной для мемориального сборника, посвященного памяти Осипова, и по нескольким страницам, которые этот религиозный философ посвятил психоаналитику в своей капитальной «Истории русской философии». В целом он видел в философии Осипова попытку «пересмотреть психологические теории Фрейда в духе персоналистической метафизики Лосского», но отмечал и прямые связи Осипова с античными учениями, и прежде всего, конечно, с Платоном. Лосский цитировал Осипова с одобрением: «Эмпирическое значение исследований Фрейда не изменится, если в центре поставить не физиологическое влечение, а любовь в эйдетическом смысле, как абсолютную ценность», – и считал, что только смерть помешала Осипову развить свое «учение о любви как основном космическом факторе». Статью Осипова «Революция и сон», которая является одним из самых выразительных и одновременно аналитических размышлений об эпохе (см. гл. VI), Лосский ценил как «весьма оригинальную по замыслу», но в своей «Истории» пересказывать не стал.

Льва Шестова с психоанализом познакомила его сестра Фаня Ловцкая (1873–1965), учившаяся с 1898 года в Берне. Защитив докторскую диссертацию по философии (Берн, 1909), Фаня начала учиться психоанализу в Женеве, где ее аналитиком почти наверняка была Шпильрейн. В 1922 году Фаня переезжает в Берлин, где занимается анализом у Макса Эйтингона. Шестов реагировал на новости от сестры с воодушевлением: «Ужасно порадовало меня твое последнее письмо! Кто такой этот доктор Эйтингон? Я прежде никогда о нем ничего не слышал! Русский или немец? Судя по тому, что он читает мои книги, следует как будто – русский, но как тогда он мог занять такое положение в Берлине?»

Благодаря сестре Шестов позднее сблизился с Эйтингоном, много раз останавливался у него в Берлине и переписывался с ним: Шестов писал по-русски, Эйтингон отвечал по-немецки. В начале знакомства, в декабре 1922 года, Шестов писал из Парижа (он эмигрировал в 1920): «Часто вижусь с Эйтингоном. Познакомился с его женой, очень милые люди. Дал мне читать статьи Фрейда – много интересного и значительного. Я сказал Эйт(ингону), что жаль, что Фрейд стал врачом – не философом, ибо, если бы у него не было специальных задач, связанных с медициной, его смелость и наблюдательность могла бы привести к очень интересным открытиям. А он мне сказал, что если бы Фрейд знал меня, он бы пожалел, что я – не врач». Фане Ловцкой, написавшей Шестову о своих трудностях в отношениях с кем-то из больных, он с пониманием пишет: «К возможным же трениям будь вперед более или менее готова и относись к ним с тем деловым спокойствием, которое ты должна во что бы то ни стало в себе выработать, если решилась заняться таким практическим делом, как лечение больных психоанализом».

У Ловцкой было свое понимание работ брата, с которым тот, впрочем, не соглашался. «В его работе над собой – предвосхищение психоанализа… Он не хочет понять, что ему суждено то, что называется бессмертием, именно благодаря фрейдианству, как одному из самых выдающихся предшественников Фрейда», – говорила она Аарону Штейнбергу. По словам последнего, такое понимание философии Шестова было распространенным: «…в веймарской Германии не только сестра Льва Исааковича, но и ряд литературоведов, выходцев из России, связанных с журналом „Imago“, специализирующемся по психоанализу, твердо решили, что умонастроения Шестова тесно соприкасаются с учением Фрейда». Другие, впрочем, называли Шестова русским Ницше.

Эйтингон не раз помогал своему непрактичному другу и советом, и деньгами. С другой стороны, благодаря дружбе с Шестовым берлинский дом Эйтингона (Штейнберг называл его «психоаналитическим салоном») становится одним из центров притяжения для русской эмиграции, в чем доктор, живший, двойной жизнью (см. гл. VII), мог быть специально заинтересован. Штейнберг, близко наблюдавший жизнь этого круга, неодобрительно замечал, что берлинские друзья Шестова считали, будто философ разделяет их идеи «духовной революции».

В 1928 году Эйтингон послал Фрейду одну из книг Шестова, которыми неизменно восхищался. Фрейд прочел книгу, но в своем ответе Эйтингону признавался в неспособности следить за мыслью автора. «Вам, вероятно, трудно себе представить, насколько далеки от меня все эти философские выверты… Каждый раз за ними стоит психологическая или даже психопатологическая проблема», – писал он Эйтингону. Здесь Фрейд попал в точку. Шестов страдал тяжелой формой невроза, проявлявшегося в мучительных невралгиях, периодических переутомлениях и необыкновенной творческой продуктивности. В 19 лет он пережил «время глубочайшего отчаяния, внутренней катастрофы», которая осталась тайной для всех. При всем своем успехе и обаянии этот крупнейший философ России производил на слушателей своих лекций впечатление надломленного человека.

Пути Фрейда и Шестова пересеклись еще раз. В 1930 году Шестов просил Томаса Манна представить Бунина на Нобелевскую премию. Манн отвечал Шестову, что как он ни хотел видеть лауреатом Бунина, он видит достойного кандидата в Фрейде, «чьи изыскания оказали столь глубокое влияние на науку о психике и на литературу». Иван Бунин получил эту премию чуть позже, в 1933 году; Фрейд ее никогда не удостоился.

Шестов, которого знали и ценили Бубер и Хайдеггер, Бердяев и Бунин, Бергсон и Леви-Брюль, находил с Эйтингоном взаимопонимание, которое оказалось возможным, несмотря на глубокое различие профессиональных интересов, политических взглядов и стилей жизни. Он не раз обращался к нему за помощью материального порядка и, по-видимому, за медицинскими консультациями. Их дружба продолжалась 15 лет. После смерти друга Эйтингон писал по-русски его семье: «В моей жизни очень мало людей имели то значение и занимали то место, что ему принадлежало. Мне казалось, что я понимал, чему он нас учил и куда он нас звал, и любил я его за бесконечную доброту и за эту тихую красоту того воплощения человечности, которым он являлся».

…но место оказалось занято

Подведем итоги. Психоанализ был хорошо известен в России начала века, и у него были влиятельные сторонники как в медицине (см. гл. IV), так и в широкой культурно-художественной среде. И вместе с тем его влияние было весьма ограниченно. К примеру, на состоявшихся в конце 1913 – начале 1914 года Всероссийском съезде по экспериментальной педагогике и 1-м Российском съезде по вопросам народного образования (там была врачебно-педагогическая секция) не было ни одного доклада, как-либо связанного с психоанализом. До выбора Ивана Ильина своим председателем в 1921 году не признавало психоанализа и авторитетное Московское психологическое общество, издававшее свой знаменитый журнал «Вопросы философии и психологии», в