Мы - Дэвид Николс

К тому же разве я не собирался работать над эмоциональной открытостью? Возможно, как раз сейчас мне подвернулся случай поболтать о сумятице взросления и, в свою очередь, я мог бы поделиться некоторыми взлетами и падениями семейной жизни. С этими мыслями в голове я ненадолго отклонился от маршрута, зайдя на улицу Жакоб, и перед отелем, где мы с Конни останавливались восемнадцать лет тому назад, я задержался и взял Алби за руку:

— Видишь этот отель?

— Да.

— То окно наверху. Угловое, на третьем этаже, с желтыми занавесками.

— И что в нем такого?

Я опустил руку ему на плечо:

— Это, Альберт Сэмюель Петерсен, спальня, в которой ты был зачат!

Возможно, я поторопился. Я надеялся, что в этой экскурсии сын увидит нечто поэтическое, ведь именно в этом месте сперматозоид и яйцеклетка слились в одно целое и дали ему жизнь. Я думал, что он сочтет забавным представить родителей молодыми, такими непохожими на их теперешнее, не такое беззаботное воплощение. Я надеялся, что его, быть может, тронет моя ностальгия по тому времени, когда он был создан в любви, которая, по крайней мере в моих воспоминаниях, была обременена эмоциями и заботой.

Возможно, я не все хорошо продумал.

— Что?

— Прямо там. В той комнате. Именно там ты зародился.

Его лицо исказила гримаса отвращения.

— Я теперь никогда не смогу прогнать эту картину из головы.

— А как, ты думал, все это случилось, Алби?

— Я знаю, что это случилось, я просто не желаю, чтобы меня заставляли об этом думать!

— Мне казалось, ты захочешь узнать. Мне казалось, ты будешь…

Он двинулся по улице:

— Отчего ты такой?

— Какой?

— Говоришь такие вещи. Это очень странно, пап.

— Ничего не странно, у нас с тобой дружеская беседа.

— Мы не друзья. Ты мой отец.

— Это не значит… в таком случае мы просто взрослые. Мы теперь оба взрослые, и я думаю, что мы можем поговорить, как это делают взрослые.

— Ну да, спасибо за откровенность, пап.

Мы пошли дальше, а я размышлял над концепцией «излишней откровенности» и о том, что такое скрытность, и можно ли когда-нибудь найти нечто среднее между ними.

Вскоре мы оказались в Музее д’Орсе, в вестибюле старого железнодорожного вокзала, перестроенного под музей.

— Посмотри, какие необычные часы! — сказал я с восхищением.

Алби, слишком крутой для восхищения, пошел дальше и начал рассматривать картины. Мне нравятся импрессионисты, хотя я сознаю, что увлекаться ими не очень модно, но Алби излучал такое безразличие, словно это я нарисовал все эти тополя и девочек за пианино.

Потом неожиданно мы обнаружили нечто, в большей степени отвечавшее его вкусам: «L’Orígine du Monde» Гюстава Курбе. Стиль и техника те же самые, какими рисуют балерин или вазы с фруктами, но предмет изображения другой — раскинутые ноги женщины, лицо которой осталось за рамой. Картина откровенная и решительная, приводящая в замешательство, и мне она совершенно не понравилась. Вообще говоря, я не люблю, когда меня шокируют. И не потому, что я ханжа, а потому, что все это кажется мне ребячеством и легкодостижимым.

— Откуда только они берут свои идеи? — бросил я и пошел дальше.

Но Алби определенно не собирался упустить шанс доставить мне неудобство: он остановился и все смотрел и смотрел на картину. Не желая показаться педантичным, я подал назад и вернулся к нему.

— Вот это откровенность! — сказал я.

Ничего.

— Довольно конфликтная картина, ты не находишь? — спросил я. Алби шмыгнул носом и наклонил голову, словно это что-то меняло. — Поразительно, что она была написана в тысяча восемьсот шестьдесят шестом.

— Отчего же? Думаешь, в те времена голые женщины выглядели по-другому? — Он подошел к холсту совсем близко, я даже подумал, что сейчас вмешается охрана.

— Нет, я просто хотел сказать, что мы все склонны считать прошлое консервативным. Интересно отметить, что провокация — это не изобретение конца двадцатого века. — Хорошо сказано, подумал я. Совершенно в духе Конни, но Алби лишь ухмыльнулся:

— Я не считаю ее провокационной. Я считаю ее красивой.

— Я тоже, — произнес я, хотя не очень убедительно. — Великая картина. Просто великая. — Я снова обратил внимание на подпись. — «Происхождение мира». — Когда я нервничаю, то начинаю все зачитывать вслух — заголовки, указатели, причем даже не по одному разу. — «Происхождение мира». Остроумное название. — Я выдохнул резко через нос, чтобы продемонстрировать, каким чертовски смешным я его нахожу. — Интересно, что об этом думала натурщица? Неужели обошла холст, чтобы взглянуть на него, и произнесла: «Гюстав, я словно смотрюсь в зеркало!»

Но Алби уже достал из сумки альбом для рисования, поскольку недостаточно просто разглядывать половые органы неизвестной женщины, нужно обязательно их зарисовать.

— Встретимся в сувенирной лавке, — сказал я и оставил его энергично заштриховывать и затенять.

В последний вечер в Париже мы все отправились во вьетнамский ресторан, но мне пришлось уйти раньше, потому что я получил травму от своего супа.

Я не очень высокого мнения об острой пище, полагая, и не без оснований, что если какой-то продукт обжигает пальцы, в желудке ему делать нечего. Разумеется, Алби обожает перченые блюда, думая, что такой вкус соответствует его буйному нраву, или политике, или еще чему-то. Что касается Конни, то настроение ее немного улучшилось после знаменательного завтрака за «шведским столом», но французские бистро ей надоели.

— Клянусь, если я еще раз увижу утиный окорочок, то завизжу.

Алби предложил вьетнамскую кухню, мне пришлось согласиться, раз я обещал пробовать новое и оставить свою так называемую зону комфорта. Поэтому по предложению Алби мы отправились на наших вихляющих велосипедах во вьетнамский ресторан на Монпарнасе.

— «Authentiquement épicé»! — с одобрением прочитал в меню Алби. — Что в принципе означает «чертовски остро»!

Я заказал какой-то мясной супчик, особо оговорив «pas trop chaud, s’il vous plaît»[21], но тарелка, когда прибыла, была настолько густо приправлена красными мелкими злобными перцами чили, что я даже подумал, не розыгрыш ли это. Возможно, Алби подговорил их и сейчас повара прижимаются лицами к маленькому круглому окошку и сдавленно смеются. В любом случае мне пришлось выпить много пива, чтобы охладить полость рта.