Дети в гараже моего папы - Анастасия Максимова

гроза началась. Да ё-моё, сказала Ленка, оторвала ее от себя, как огромное насекомое, и попыталась протянуть Егору. Подержи пять минут, пожалуйста, я сейчас приду.

Егор сделал шаг назад. От ребенка пахло фруктовым пюре и еще чем-то домашним, молочным, ее ноги в носках болтались в воздухе. Она была мокрая от слез, под носом тек прозрачный ручеек, спереди на распашонке остались пятна пюре. На пять минут, повторила Ленка с нажимом, и Вика начала болтать руками и ногами, как астронавт в мультике. Егор убрал руки за спину.

Не могу, извини.

Ты что, детей боишься? Гош, что за неадекват?

Объяснение было бы слишком долгим и сложным, он не мог как следует дать его даже своей психотерапевтке. Просто у него было правило: не оставаться с детьми наедине и не прикасаться к ним. Никогда. Егор не знал, в какой момент отца переклинило и что такое сломалось у него в голове, что заставило его насиловать и убивать детей. Никто же не пишет книг о том, что как это начинается у педофилов и что становится триггером, после которого тебе сносит башню.

Он где-то слышал, что причина физиологическая – что-то в строении мозга, нарушение развития центральной нервной системы. Но Егора вымораживало, когда педофилию называли болезнью и заявляли, что ее нельзя контролировать. Инфаркт ты не можешь контролировать, это да. А не засовывать свой хрен в детишек – гораздо проще, чем засовывать, просто берешь и чего-то не делаешь, даже если очень хочется. Но как сильно этого хотелось отцу? Могло ли желание быть таким острым, что он не сумел удержать себя в руках? Перверсии плохо изучены. А что, если – Егор с трудом мог это себе представить, но всегда оставался риск, – он тоже это почувствует, когда приблизится к ребенку?

Если все в твоей семье умирали от рака легких, вряд ли стоит тусоваться в курилке.

Ленка психанула, плюхнулась на диван и достала грудь. Егор отвернулся к окну.

Ты понимаешь, что это ненормально, Гош? Что это идиотизм какой-то? Вике год, а ты ни разу ее на руках не держал. Да что там на руках: ты к ней даже не прикасался!

Егор молчал. Он думал о том, что ребенок – не щенок, и достаточно двух людей, которые к нему прикасаются. Но Ленке почему-то это было важно. Неужели она сама не боится? Неужели не приходит в голову, что Егор может быть опасен? Захотелось увести разговор в сторону. Он старался не смотреть на сестру с оголенной грудью и присосавшуюся к ней Вику, а Ленка продолжала напирать.

Ты сам себя изводишь, говорила она. Ты понимаешь, что забиваешь себе голову этим мусором? Если бы ты просто отрезал это от себя, жилось бы куда легче и не надо было бы к психотерапевту ходить столько лет.

Как такое от себя отрежешь?

Да вот так, возьмешь и отрежешь. Сколько можно упиваться своими страданиями? Нет, я понимаю, первые сорок лет жизни мальчика самые трудные, но ты сам от себя никогда не устаешь? Вот этот твой отказ брать Вику на руки – это ненормально, это уже загоны.

Егор много лет пытался вывести Лену на этот разговор, но почему он должен был начаться именно сейчас, посреди дня рождения Вики и Тани? Накануне отъезда. Хотя, может, все важные разговоры происходят именно так, на бегу. Я не могу отрезать, сказал он, глядя на раскачивающуюся за окном ветку. Не понимаю, как ты с этим живешь. Ты просто решила – что? Что у нас не было отца-педофила? Что всего, что мы пережили, не случилось? Ты разве не чувствуешь вину за то, что произошло?

Какую на хрен вину, Гош, закричала она, но тут же резко понизила голос, потому что Вика напряглась. Ты что, насиловал кого-то? Убивал? И я нет. Почему мы вообще должны чувствовать себя виноватыми за то, что делал другой человек?

Не другой человек, а наш отец.

Лена встала и вышла с Викой на руках. Егор остался в комнате, растерянный – она насовсем ушла или как? Но потом сестра вернулась, уже без ребенка, встала прямо перед ним и спросила:

Что ты хочешь?

В смысле сейчас или вообще?

В смысле чего ты от себя хочешь? Вот я хочу переехать в Канаду, и чтобы у нас там все устроилось, чтобы моя семья была жива-здорова, чтобы Булочка и Вика хорошо перенесли перелет, чтобы мы нашли подходящее жилье не за бешеные деньги. Обычные, нормальные желания. Поэтому я постоянно составляю всякие списки, все перепроверяю, просыпаюсь иногда по утрам и не могу уснуть. Я не вспоминаю каждый день, какое у нас было тяжелое детство или как я боролась с РПП[3], потому что мне это никак не поможет прямо сейчас. А тебе вот эта вина, которую ты всюду за собой таскаешь, – зачем?

Егор уже спрашивал себя об этом, поэтому знал, что ответить.

Во-первых, чтобы не наделать такого же треша.

Это очень просто, перебила Лена. Просто не насилуй и не убивай детей, и все – ты восхитителен и не педофил. Еще что?

Хочу исправить как-то весь этот кошмар.

Ты поэтому пытался людей искать и все такое?

Наверное.

Когда-то Егору казалось, что это сработает. Он думал, что, если делать что-то хорошее, станет лучше. Честно записался в отряд «ЛизыАлерт», сходил на пару ознакомительных лекций, даже один раз отправился на поиски, но потом все заглохло. Он пытался встроиться в давно отлаженную систему, но все время чувствовал себя лишним, и все остальные относились к нему как к лишнему, потому что таких, как он – которые приходят один раз, а потом пропадают, – там пруд пруди. Егор никого не нашел, но подключил себе уведомления. Волонтеры требовались постоянно, но то он не мог вырваться с работы, то место поиска было далеко и добираться неудобно.

Всегда находилась причина не пойти. Так он понял, что не сможет купить себе оправдание. А еще Егор обнаружил, что настоящие волонтеры вообще мало думают о миссии или добре. Они просто делают это, потому что тащатся от процесса, а у него не получалось. Та же фигня случилась и с фондами: донатить было легче, чем ходить на поиски, но вина все равно никуда не уходила.

Он сросся с этой виной, научился встраивать ее в свою жизнь, как будто она была просто его особенностью – вроде той, когда люди складывают предметы по цветам или восемь раз подряд дергают ручку двери, когда выходят из дома. Вина была его цветом глаз и формой носа. Хотя нет, насчет них ты не задаешься вопросом, куда их приложить, а вину крутишь то так, то эдак, надеешься, что она уменьшится или даже рассосется. Скорее, она как уродливая родинка на самом заметном месте.

– А что нужно, чтобы исправить случившееся десять лет назад?

Ладно, признал Егор, не исправить, это уже не выйдет, что сделано, то сделано, но хотя бы возместить. Перекрыть добрыми делами, понимаешь?

– Сколько добрых дел перекроет пятерых мертвых детей? И почему ты их должен перекрывать?

На такой вопрос у него не было ответа. Ленка снова, как десять лет назад, показалась ему выше и тверже, чем другие люди. Может, потому что она женщина, а в женщинах вшита вот эта стойкость выживальщика, их броня всегда крепче мужской. Ведь, строго говоря, эволюции плевать, что будет с самцами после того, как они оставили потомство, самка гораздо важнее, потому и ее программа куда стабильнее.

Я не могу тебе ответить, сказал он честно. Я как говно в проруби болтаюсь, понимаешь? Не могу делать вид, что этого никогда не происходило, не могу выбросить эту часть моей жизни из головы. И сказать: я был ребенком, я тут ни при чем, – тоже не могу, невозможно делать вид, что это ко мне не относится. Может, мне будет проще, если я поговорю с родными жертв.

Сказал и сам испугался своих слов, будто, произнеся их вслух, дал клятву или обещание. Глупость, конечно, никто же его за руку не схватит, не заставит подписать соглашение. Но мысль уже