Как моя жена изменяла мне - Игорь Соколов

Кроме всего прочего у нее были пронзительные зеленые глаза, совсем как у кошки… Седые волосы переливались изумительными серебряными нитями… Морщин на лице совсем не было, словно эта женщина всю жизнь хранила себя для меня… Хотя, если немного призадуматься, то три ее отсутствующих пальца, безусловно обозначают Небесную Цифру Эванса, но, однако, черт возьми, у нее ведь оставалось всего лишь два пальца на руке, а цифра «2» по Эвансу страшная черная цифра, способная подводить черту любой жизни, обозначающая присутствие самого Дьявола, как рога у черта на голове! Впрочем, все мысли исчезли, как только мы совокупились с ней в траве, как два зверька, собою выразив Любовь… Переплетенные между собою пальцы, соприкоснувшиеся языки, все возбужденные и дрожащие, как при сенной лихорадке, конечности… Самое интересное, что она нисколько не удивляется, что я так запросто раздеваю и проникаю в нее, не обронив при этом ни слова…

– А вы нахал, – насмешливо улыбается она спустя мгновенье, вытирая белым шелковым платочком размазанную по губам помаду.

– Все может быть, – смущенно вздыхаю я, и снова целую ее, зажмуривая от счастья глаза.

– Поедемте ко мне! – неожиданно шепчет она и прикусывает мне в безумной страсти губу. Я морщусь от переживаемой мною боли, а она с такой лукавой улыбкой смотрит мне в глаза, что мне становится стыдно. Я и без того весь красный от смущения, а теперь вообще полыхаю как разгневанный Везувий!

– Ну, что ж пойдемте, – шепчу я, и мы выползаем из желтой травы с опавшими листьями на холм, на котором стоит ее черный «Мерседес», напоминающий собою арабского скакуна, весело блестящего от южного знойного пота. Мы садимся. «Мерседес» жищно поблескивает своими глазоподобными фарами, заключая нас с ней в одну из клеток безумного Мироздания.

Она садится за руль, со страшным остервенением давит на газ, и мы почти мгновенно пролетаем сквозь туман, повисший над равниной, в какую-то неведомую даль.

Всю остальную дорогу, пока мы едем по своеобразным лабиринтам лесного массива, она нежным дрожащим голосом говорит мне о своей любви ко мне, из-за которой ее жизнь расходится кругами как река от брошенного в нее кем-то неизвестиным камня, и о том, что ее воспоминания очень часто сбегают от настоящего, от чего даже иногда проснувшись рано утром она на кабинетном клавесине исполняет двухголосые инвенции Баха, или сонату такой удивительной красоты, которую до нее еще никто не сочинял, и еще ей кажется, что ее чувства движутся в ней как волны… Господи, думаю я, эта женщина никогда не знала этого грешного мира, а ее губы никогда не касались и края распущенной всеми плоти… Сознавая себя обязанным проникнуть в нее как в некую Тайну, я, конечно, говорил ей одни сплошные глупости…

Например, я говорил, что в нашей стране, особенно в нашей местности, с таким ненастным и сырым климатом развивается исключительно депрессивный тип одиноких и несчастных людей, которые если вовремя и не кончают жизнь самоубийством, то прозябают лишь по одной инерции крутящегося возле бездны земного шара, крутящегося от наших безумных чувств, как от страшного и быстро надвигающегося на нас апокалипсиса…

Еще я говорил, что в моей душе спрятано чувство Бога, от чего я испытываю постоянные муки совести, и ужасную неудовлетворенность никем и ничем… Прострация или фрустрация блуждающего в кошмарных снах рассудка… Эдипов комплекс – истребить отца…

Проблема сама вышла из яйца…

– Тело всего лишь орудие души, – чуть слышно произнесла она.

– Это уже богословие, – вздохнул я.

– Это Иоанн Златоуст, – пояснила она, – он еще сказал, что в каждом из нас есть внутренний человек, который составляет все наше совершенство или уродство!

– А это уже христианские проповеди, – подытожил я.

– Дурачок, – засмеялась она, – не ты ли мне сейчас говорил, что в тебе спрятано чувство Бога?!

– Этот Бог – ты! – сверкнул я глазами и прикоснулся губами к ее шее, она нажала резко на тормоз, и я еще сильнее вжался в ее тонкую шею.

Потом раздался какой-то странный щелчок, как будто кто-то щелкнул выключателем источника света, и мы с ней оказались в раю… Над нами порхали ангелы, отовсюду лилась волшебная музыка, а мы с ней блаженствовали на белоснежном небесном ложе, усыпанном лепестками роз и красными крошками померанца…

Она испробовала со мной неправдоподобное количество самых невероятных поз, причем начинала всегда она, а я все притворялся недотрогой, пока она не нащупала во мне какое-то чуткое, очень уязвимое место, и не коснулась его двумя сохранившимися пальчиками левой руки, и тут я почувствовал океаническое наслаждение, все мое тело взорвалось торжественно захлебывающимся шепотом Эроса, и я вонзился в нее всем своим существом… Это было просто неизъяснимое удовольствие… И чем больше, и ярче ее чувствовал, тем стремительнее терял свой разум… Она кричала безумно страшно и безумно чудесно, и был ее крик криком радости или криком отчаянья, оставалось для меня загадкой…

– Что было с нами?! – спросил ее я спустя мимолетную вечность.

– Сегодня с нами была сказка, а завтра от нее останется лишь быль, – грустно вздохнула она и затянулась сигаретой. Тогда я еще не знал, что она смертельно больна, и что ее дни сочтены…

Я любовался ее роскошным телом, гладил ее бедра, зарывался в ее густые волосы, трогал все ее тело едва ощутимыми прикосновениями, и любовался ее дрожанием, когда по телу пробегал ток… И еще я не верил своему счастью… Уж слишком невероятным оно было…

И будто угадав мои мысли, она заговорила стихами… Я не помню всех слов этого неотвратимо нежного и печального стихотворения, которое она посвятила мне, помню только одну единственную строчку: «Влюбиться – словно распроститься…» и все…

Спустя несколько промелькнувших в безумной страсти дней она вдруг почувствовала себя плохо, и у нее прямо в постели, во время оргазма, из горла хлынула кровь на белую наволочку подушки, и я зарыдал, а она меня утешала, она гладила меня по голове, и нашептывала снова свои прелестно трогательные стихи…

Через два месяца ее не стало… Болезнь изуродовала ее… Она высохла как вырванный с корнем цветок… Еще она была совершенно лысой… Постоянное облучение радием и химиотерапия превратили ее в чудовищного двухглазого монстра, у которого не было даже бровей… Она была страшна как Смерть… Я кормил ее с ложечки куриным бульоном и настоем трав, которые собирал сам, и глядел на ее быстрое угасание без всякой надежды…

Она поглаживала меня высохшей до костей рукой и плакала… Наркотики не могли снять ее боли, и она кричала как резанная…

Иногда не в силах вынести ее криков я зажимал ей рот подушкой, но ноздри оставлял открытыми, чтобы она не задохнулась… Это агония продолжалась два месяца, два месяца она кричала, сохла и билась в конвульсиях… Я так устал глядеть на ее мучения, что однажды сделал подряд ей несколько уколов морфием … Я даже не вытаскивал иглы из ее вены… Я колол ее до тех пор, пока она, наконец не успокоилась и не заснула вечным сном…

А потом уже мертвую я держал ее на руках как ребенка, и орал сам, чувствуя, как мой крик проламывается сквозь дом, сквозь небо и достигает ушей нашего невидимого Бога, который тоже корчится в мученьях…