Иван Калита - Максим Ююкин

Но однажды стремянный пришел в княжеский шатер в радостном возбуждении. Взглянув с хитроватой торжествующей улыбкой на неподвижно сидящего князя, он разложил перед ним принесенную под мышкой одежду — черный шелковый халат, украшенный разноцветным растительным узором, круглую меховую шапку, шаровары и расшитые бисером сыромятные чувяки с загнутыми кверху длинными носами; в таких нарядах ходили кавказские купцы, которые, вместе с персидскими, арабскими, европейскими, русскими и прочими собратьями, во множестве находились при татарском стане.

— Что это? — князь с удивлением взглянул на слугу.

— Твое спасенье, княже, — сияя как начищенное серебряное блюдо, торжественно ответил Олюша. — Ты вот клевещешь на бога, сказываешь, он-де смерти твоей желает, а господь, по милости своей великой, тебе избавленье посылает. Вот послушай. Иду я себе по стану снедь тебе покупать и встречаю... кого бы ты думал? Тех можарских купцов, что ты олонесь на свой пир в Твери позвал! Меня они тоже признали, велели тебе кланяться и передать, что за честь и ласку тебе благодарны. А как сведали, какая беда тебе грозит, вот что предложили... — Олюша тревожно оглянулся на завешанный пологом вход и, наклонившись к князю, зашептал ему на ухо: — Завтра ворочаются они восвояси, и ты можешь ехать с ними. Для того и одежу передали, абы ты за ихнего товарища мог сойти. Татары иноземных гостей вельми жалуют и строгого досмотра им не чинят, так что в этом облаченье ты легко выедешь из стана, а потом с проводником, коего тебе дадут те гости — ехать весь путь тебе с ними невместно, потому как может быть погоня, — направишься в Обезскую землю, а оттуда морем доберешься до Царьграда, и только тебя Азбяк и видел! Славно придумано, правда?! — весело засмеялся Олюша, предвкушая похвалу. Но Михаил не разделил восторга своего слуги.

— Да уж, лучше некуда! — сказал он с такой жгучей язвительностью, что все Олюшино воодушевление испарилось, как роса под лучами солнца. — Стало быть, я остаток дней проживу бесприютным бродягой, вымаливающим у чужого порога кров и кусок хлеба, а тем временем татары всласть отыграются за меня на моих близких и всех тверичах! Нечего сказать, услужил!

— Эх, княже, время ли о том толковать?! — с досадой воскликнул обескураженный Олюша. — Была бы голова цела, а там видно будет!

— Нет, Олюша, — сурово произнес Михаил. — У тверского князя можно отнять живот, но лишить чести его никто не властен. Ни от кого я еще не бегал, аки заяц, и, даст бог, не побегу. Так ли поступали наши предки? Когда безбожный Батый пришел на Русь, разве хоть один из князей покинул свой народ в сей час лютых испытаний, избрав жалкую участь беглеца? Нет! Все до единого полегли они на поле битвы, до конца исполнив долг властителя! Как ты мог помыслить, глупец, что я поступлю иначе?!

— Нет, княже, не я из нас двоих глуп, не я! — взбеленился вдруг Олюша, до крайности раздосадованный безрассудным, на его взгляд, упрямством князя. — Какая же это, к лешему, битва, когда тебя связали, яко барана, и нож уж наточили, чтобы зарезать, а ты и защитить себя ничем не в силах?! Убивство это, вот что, и токмо распоследний самый трус али глупец безропотно предает себя убивцам, достойный же человек до последнего вздоха боронит свой живот, богом ему данный! Коли тебе себя не жалко, подумай хоть о княгине своей! Истерзает ведь себя наша лапушка, по тебе убиваючись! Кому от твоей смерти станет лучше? Как пили из нас кровь поганые, так и будут пить, хоть с тобой, хоть без тебя! А, пропади ты пропадом! — безнадежно махнул он рукой и, подняв вверх палец, потряс им перед лицом оторопевшего от этой вспышки князя. — Токмо знай: коли откажешься от побега, я тебе боле не слуга!

С этими словами Олюша, закусив губу, чтобы не расплакаться, выбежал из шатра, не обращая внимания на удивленные взгляды татарских часовых, которые впервые в жизни слышали, как слуга кричит на своего господина. Оставшись один, Михаил долго сидел задумавшись, то недоуменно пожимая плечами, то приподнимая уголок рта в презрительной усмешке. Потом резким движением схватил лежавший перед ним халат и в бессильной ярости грянул его оземь.

Через несколько дней после окончания судилища в вежу Михаила явились ханские бегеулы. Они снова водрузили на шею князю колодку и забрали самое ценное из находившегося при нем имущества. Вместе с тем к Михаилу неожиданно допустили его бояр, с которыми опальный князь не виделся со дня своего прибытия в ставку Узбека. По хмурым лицам приближенных Михаил сразу понял, что добрых вестей он от них не услышит. Увидев своего князя с колодкой на шее, некоторые едва не расплакались.

— Как посмели эти псы сковать тебя! — негодующе воскликнул один из бояр.

— Не тужи, Игнатко, это ненадолго, — с усмешкой ответил Михаил. — Скоро я избавлюсь не токмо от сего ярма на своей вые, но и от самой выи.

По тому, как вытянулись при этих словах лица присутствующих, князь понял, что шутка ему не удалась.

— Не отчаивайся все же вовсе, княже, — неуверенно попытался кто-то утешить Михаила. — Ведь Азбяк не сказал еще своего слова.

— Да что с вами, в самом деле! — раздраженно воскликнул Михаил, почувствовавший, что похоронное, настроение посетителей начинает проникать и в его душу, уже, как ему казалось, примирившуюся с уготованной участью. — Или на мой век недостало чести и славы, что я стану пенять богу за сие недолгое унижение? Неведомо еще, кто из нас несчастнее: я, иже готовится предстать перед господом, или вы, остающиеся в мире, где всем заправляет кривда. Не смейте жалеть меня! Покуда я еще жив, я ваш князь, а князей не жалеют — их почитают!

Страстная речь князя была прервана появлением в шатре Кавгадыя.

— Иди за мной, князь! — коротко бросил он Михаилу и, не дожидаясь, пока тот поднимется с ковра, вышел наружу. Бояре, успевшие лишь обменяться с князем горестными взглядами, двинулись было следом, но сопровождавшие Кавгадыя нукеры преградили им путь.

Все, в том числе и сам Михаил, были уверены, что пришел его последний час и несчастного князя, как обычно происходило в подобных случаях, лишь выведут из вежи, чтобы тут же и прикончить. Однако Михаила долго вели вдоль образовавших своеобразные улицы рядов юрт, пока впереди не показался многолюдный торг. Какую только речь нельзя было здесь услышать! Арабы и венецианцы, персы и хорезмцы, индийцы и евреи, русские и немцы приезжали сюда каждый год, чтобы обменять свои товары на золото и серебро, добытое, быть может, грабежом и убийством их же соплеменников. Неизбалованные в своей скудной кочевой жизни удобствами и негой монголы жадно набрасывались на все, что только могла изобрести людская тяга к роскоши, — ткани и драгоценности, ковры и посуда, пряности и различная заморская снедь раскупались здесь мгновенно и по неслыханным в других краях ценам, но, конечно же, самым большим спросом пользовались оружие и боевые кони.

Посреди торговой площади двое нукеров положили руки на плечи Михаила и, сильно надавив на них, принудили князя опуститься на колени. Ехавший всю дорогу позади процессии Кавгадый сошел с коня и, подойдя к Михаилу, резко вскинул над ним правую руку. Витым змеиным хвостом извернулось в воздухе толстое кнутовище, глухо, отрывисто зашлепали по плотной ткани охабня удары. После первого удара Михаил вздрогнул, но не проронил ни звука и лишь еще ниже опустил свою обнаженную, с всклокоченными черными прядями голову. Закончив бичевание, Кавгадый дал нукерам знак отпустить Михаила и с насмешливой улыбкой похлопал коленопреклоненного князя по плечу: