Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

я просто сообразовывался с меняющимися обстоятельствами.

Цицерон:

— Иногда я задаюсь вопросом: если бы я явился в Галлию как твой легат — ты однажды был настолько любезен, что предложил мне это, — можно ли было бы предотвратить все случившееся?

Цезарь:

— А этого, дорогой Цицерон, мы никогда не узнаем.

— Он был само добродушие, — вспоминал потом Цицерон. — Не позволил мне увидеть даже мельком те чудовищные глубины. Я наблюдал лишь спокойную и сверкающую поверхность.

В конце разговора Цезарь пожал руку Цицерона, а потом сел на своего коня и галопом поскакал к вилле Помпея. Преторианцы, захваченные врасплох, быстро последовали за ним, и остальным, включая Цицерона, пришлось сойти в канаву, чтобы их не затоптали.

Копыта взметнули громадное облако пыли. Мы давились и кашляли, а когда всадники проскакали мимо, выбрались обратно на дорогу, чтобы отряхнуться. Некоторое время мы стояли и смотрели, пока Цезарь и его соратники не растворились в жарком мареве, а потом повернули в сторону Рима.

Часть вторая

Возвращение

47–43 гг. до н. э

Defendi rem publicam adulescens; non deseram senex.

Я защитил государство, будучи молод; я не покину его стариком[120].

Цицерон. Вторая филиппика. 44 г. до н. э.

XII

На сей раз не было толп, приветствовавших Цицерона по пути домой. На войну ушло столько людей, что поля, мимо которых мы проезжали, выглядели необработанными, а города — пришедшими в упадок и полупустыми. Люди угрюмо таращились на нас или отворачивались.

Первую остановку мы сделали в Венузии. Там Цицерон продиктовал холодное письмо Теренции: «Думаю приехать в тускульскую усадьбу. Пусть там все приготовят. Со мной, возможно, будет несколько человек, и мы, полагаю, задержимся там на более долгий срок. Если в бане нет ванны, пусть устроят. Пусть приготовят и прочее, необходимое для питания и здоровья. Будь здорова»[121].

И никаких слов, свидетельствующих о нежности или нетерпеливом предвкушении, ни даже приглашения встретиться… Я знал: Цицерон вознамерился развестись с женой, как бы ни решила она сама.

Мы прервали наше путешествие, остановившись на две ночи в Кумах. Окна виллы были забраны ставнями, большинство рабов — продано. Цицерон прошел по душным, непроветренным комнатам, припоминая, что из вещей исчезло: стол из цитрусового дерева в триклинии, бюст Минервы, красовавшийся в таблинуме, табурет из слоновой кости, стоявший в библиотеке… Он задержался в спальне Теренции, рассматривая пустые полки и альковы. Так же было и в Формиях: супруга Цицерона забрала все свои личные вещи — одежду, гребни, благовония, веера, зонтики… При виде пустых комнат Цицерон сказал:

— Я чувствую себя призраком, посещающим места, где жил прежде.

Теренция ожидала нас в Тускуле. Мы знали, что она в доме: одна из служанок высматривала нас у ворот.

Я ужасался при мысли об очередной жуткой сцене вроде той, что произошла между Цицероном и его братом. Но Теренция вела себя ласковей, чем когда-либо на моей памяти, — полагаю, из-за того, что снова увидела сына после долгой и тревожной разлуки. Именно к Марку-младшему она подбежала прежде всего, затем крепко обняла юношу, и впервые за тридцать лет я увидел, как эта женщина плачет. Потом она заключила в объятия Туллию и наконец повернулась к мужу.

Позже Цицерон сказал мне, что вся его горечь улетучилась, едва Теренция направилась к нему, — стало видно, как она постарела. Ее лицо избороздили морщины, порожденные беспокойством, в волосах виднелась седина, некогда гордая, прямая спина слегка ссутулилась…

«Только тогда я понял, сколько ей пришлось выстрадать, живя в Риме Цезаря и будучи замужем за мной, — признавался Цицерон. — Не могу сказать, что все еще люблю ее, но я действительно почувствовал огромную жалость, привязанность и печаль и тотчас решил не упоминать ни о деньгах, ни о собственности — для меня с этим было покончено».

Супруги прильнули друг к другу, как незнакомцы, спасшиеся после кораблекрушения, а потом отодвинулись и, насколько мне известно, больше не обнимались до конца своих дней.

На следующее утро Теренция вернулась в Рим разведенной. Некоторые считают угрозой общественной нравственности — что брак, сколько бы он ни длился, можно разорвать так легко, без всякой церемонии или письменного свидетельства. Но такова одна из наших древних свобод, и, по крайней мере, в этом случае желание расстаться было обоюдным. Само собой, я не присутствовал при их беседе, но Цицерон рассказал, что она была дружеской:

— Мы слишком долго жили порознь. Среди величайших общественных потрясений частные интересы, объединявшие нас, исчезли.

Они условились, что Теренция поживет в их римском доме до тех пор, пока не переедет в собственный, а Цицерон пока останется в Тускуле.

Младший Марк решил вернуться в город с матерью, а Туллия, чей неверный муж Долабелла собирался отплыть в Африку с Цезарем и там сражаться против Катона, осталась с отцом.

Одна из главных горестей человеческой жизни — опасность лишиться счастья в любую минуту; одна из главных радостей — возможность так же нежданно обрести его. Некогда Цицерон долго наслаждался спокойствием и свежим воздухом в своем доме на холмах Фраскаты — теперь же мог вкушать то и другое без помех в обществе любимой дочери. Поскольку отныне это поместье стало его главным местопребыванием, я опишу его подробнее. Там имелся верхний гимназий[122], который вел в библиотеку, — Цицерон назвал его Лицеем, из уважения к Аристотелю[123]: именно туда он направлялся по утрам, там составлял письма и беседовал с посетителями, а в прежние дни еще и репетировал свои речи. Оттуда он мог видеть бледные очертания семи холмов Рима, в пятнадцати милях от Тускула. Но поскольку теперь происходившее там совершенно не зависело от него, он больше не волновался на сей счет и мог сосредоточиться на своих книгах — в этом отношении диктатура, как ни удивительно, сделала его свободным. Под террасой лежал сад с тенистыми дорожками, такой же, какой был у Платона: в память об этом великом философе Цицеронов сад звался Академией[124]. И Лицей, и Академия были полны красивых греческих статуй, мраморных и бронзовых. Цицерон больше всего любил Гермафину, похожую на двуликого Януса, — бюсты Гермеса и Афины, глядящих в разные стороны, подарок Аттика. От фонтанов доносилась тихая музыка плещущей воды, что вкупе с пением птиц и запахом цветов навевало безмятежность, достойную элизиума. Если не считать этих звуков, на холме было тихо: большинство сенаторов, владевших соседними виллами, или бежали, или были мертвы.

Там Цицерон прожил вместе с