Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот

Узнайте же, — сказал ему посвященный, — что отец Кирхер, аббат Виллар, а также многие другие знатоки данного вопроса давно уже доказали полную невинность этих духов с точки зрения христианского учения. Еще в Капитуляриях Карла Великого{410} они упоминались как существа, принадлежащие к небесной иерархии. Платон и Сократ, наимудрейшие из греков, а также Ориген, Эвсебий{411} и святой Августин, эти светочи Церкви, единодушно согласились отличать власть духов стихий от власти сынов бездны.

Этого оказалось более чем достаточно, чтобы убедить Казота, который, как мы увидим позже, применил эти идеи — но не к своим книгам, а к собственной жизни — и не изменял им до конца дней.

Писатель стремился загладить указанную ему оплошность тем старательнее, что в ту пору было весьма опасно навлечь на себя ненависть иллюминатов — многочисленных, могущественных и разделенных на великое множество сект, обществ и масонских лож, сообщавшихся меж собою по всему королевству. Казоту, обвиненному в раскрытии перед профанами тайны инициации, угрожала та же судьба, что аббату Виллару, который в «Графе де Габалисе» позволил себе потешить любопытных читателей, изложив им в полушутливой форме все догматы розенкрейцеров о мире духов{412}. В один прекрасный день аббата нашли убитым на Лионской дороге; виновными в этом загадочном злодеянии оставалось считать разве что сильфов или гномов. Впрочем, Казот не особенно противился советам явившегося к нему посвященного еще и потому, что по складу ума был весьма привержен подобным идеям. Путаница в мыслях — результат беспорядочного чтения — утомляла его самого; хотелось прилепиться к какой-нибудь стройной системе убеждений. Одна из таких систем — учение мартинистов{413}, в общество которых он и вступил, — была завезена во Францию неким Мартинесом Паскуалесом{414} и являла собою просто обновленные каббалистические ритуалы XI века — последние отзвуки учения гностиков{415}, в котором отдельные положения еврейской метафизики{416} сочетались с темными теориями философов Александрийской школы.

Лионская школа{417}, к которой отныне принадлежал Казот, проповедовала, по Мартинесу, что ум и воля суть единственные активные силы природы, откуда следовал вывод: для изменения любых явлений достаточно лишь сильно захотеть и властно приказать. Далее: размышляя над собственными идеями и отвлекаясь от всего, имеющего отношение к внешнему миру и к телу, человек может возвыситься до безупречного постижения космической субстанции и достичь той власти над духами, секрет коей содержался в «Тройном заклятье ада» — всемогущем заклинании, принятом у каббалистов Средневековья{418}.

Мартинес, буквально наводнивший Францию масонскими ложами, подчиненными его ритуалу, уехал в Санто-Доминго и там умер. Его учение, таким образом, не смогло сохраниться в первозданной чистоте и вскоре модифицировалось, восприняв идеи Сведенборга и Якова Бёме{419}, хотя их весьма затруднительно было соединить в одной доктрине. Знаменитый Сен-Мартен{420}, один из самых молодых и пылких неофитов, особенно увлекся принципами Бёме. В это время Лионская школа уже влилась в общество Филалетов{421}, куда Сен-Мартен вступить отказался, мотивируя это тем, что оно отдает предпочтение науке о душах, по Сведенборгу, но не о духах, по Мартинесу.

Позже, повествуя о своей жизни среди иллюминатов Лиона, этот известнейший теософ писал: «В школе, где я учился четверть века тому назад, общения всех видов были весьма частым явлением; я получил свою долю, как и многие другие. Во время них знаки Искупителя проявлялись зримым образом, я был подготовлен к этому еще при инициациях. Но, — добавлял он, — опасность этих инициации состоит в том, что человек отдается на волю неистовых духов: и я не могу поручиться за то, что формы, со мною сообщавшиеся, были истинными».

Опасность, которой боялся Сен-Мартен, как раз и грозила Казоту. Вполне вероятно, что она навлекла на него величайшие несчастья. Еще долго его верования отличались мягкостью и терпимостью, видения оставались радостными и светлыми. Именно в эти несколько лет он и сложил свои новые арабские сказки. Их постоянно путали с книгой «Тысячи и одной ночи», которую они продолжали, вот почему эти произведения не принесли автору вполне заслуженной славы. Главные из них: «Неизвестная дама»{422}, «Рыцарь»{423}, «Наказанная неблагодарность»{424}, «Власть судьбы», «Симустафа»{425}, «Халиф-вор» (послуживший сюжетом для «Багдадского халифа»{426}), «Возлюбленный звезд» и, наконец, «Чародей, или Рассказ о Мограбине» — интереснейшая сказка, полная очаровательных бытовых зарисовок.

Все эти произведения отличают изящество стиля и любовь к мельчайшим подробностям. Что же до богатства воображения автора, то здесь он ни в чем не уступает настоящим восточным сказочникам; правда, частично это объясняется тем, что многие сюжеты были пересказаны Казоту неким арабским монахом по имени Дом Шавис{427}.

Теория о духах стихий, столь дорогая всякому мистическому воображению, в равной степени приложима, как известно, и к восточным верованиям. Бледные призраки, различимые среди северных туманов разве что при галлюцинациях или головокружениях, там, на Востоке, окрашиваются в яркие, блестящие тона щедрой южной волшебной природы. В «Рыцаре» — необыкновенно поэтичном произведении — Казот особенно удачно соединил романтический вымысел с теорией различения добрых и злых духов, умело обновленной каббалистами Востока. Духи Света, подчиненные Соломону, завязывают жестокую битву с приспешниками Иблиса:{428} талисманы, заклинания, кольца, усеянные звездами, магические зеркала — все это волшебное и пестрое множество аксессуаров арабских фаталистов сплетается там в причудливые узоры, послушно следуя логике и порядку Востока. Герой некоторыми чертами походит на египетского посвященного из романа «Сет»{429}, пользовавшегося тогда невиданным успехом. Та часть произведения, где он переходит, подвергаясь тысячам опасностей, гору Каф — вечный дворец властелина духов Соломона{430}, — являет собою азиатскую версию испытаний Изиды;{431} таким образом приверженность одним и тем же идеям проявляется, и не раз, в самых различных формах.

Однако все сказанное вовсе не означает, что Казот занимался лишь этим видом литературы: большое количество его произведений принадлежит к обычным жанрам. Он обрел некоторую известность как баснописец и, посвящая свою книгу басен Дижонской академии, озаботился вспомнить об одном из своих предков, который во времена Маро и Ронсара{432} внес определенный вклад в развитие французской поэзии. В те годы, когда Вольтер публиковал поэму «Женевская война»{433}, Казоту пришла