Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

ждал, что у него выскочит именно эта песня. Он вообще не думал петь.

Снегом белым вся земля укрыта,

Прошлое не думай, не вернуть.

Снова зазвучит в ночи сирена,

Мы уйдём в последний долгий путь.

Эркин пел, сдерживая голос, но было так тихо, что он понял: его слушают и там, за стенами. У девочек расширены глаза, Женя прижала пальцы к губам. Он вдруг подумал, что никогда не пел Жене, что мог бы и другое что выбрать, но песня, сцепленные намертво друг с другом слова, уже не отпускала его. И лицо Андрея, подсвеченное ночным костром.

…Мы ушли в последний страшный путь.

И под белым снежным одеялом

Наконец мы сможем отдохнуть.

Не страшны нам вьюга и охрана,

Не догонит больше нас конвой.

Только ночью звёзды Хаархана

Засияют, встав над головой.

И только допев, Эркин как-то ощутил, что народу в комнате прибавилось, и увидел, что дверь открыта, а в проёме стоит комендант, а за его спиной толпятся люди. Эркина сразу обдало холодом, даже затылок заболел. Неужели… Но комендант молча смотрел на них. Женя налила в стаканчик сока и протянула ему. Комендант кивнул и взял стаканчик.

– Светлая ему память.

Выпил и ушёл. Не взяв ничего из еды. И даже не сказав, чтобы не забыли погасить свечу.

Свеча горела долго. Иногда в комнату заглядывали, и Женя наливала и угощала. Наконец, всё съели и выпили. Женя раздала печенье с тарелки Андрея.

– За него.

Осталось одно, круглое в белой глазури. Маша кивком показала на него.

– Птицам?

– Да, – кивнула Даша. – Так всегда делают.

– Эркин, – Женя взяла стаканчик Андрея, – погаси свечу.

Эркин наклонился и коротким выдохом задул пламя.

– Надо на землю вылить и птицам раскрошить, – сказала Маша.

– Да, – кивнула Женя. – Но это на могиле надо. А здесь… Сок выпьем. Каждый по глотку. За Андрея. И печенье так же.

– Да, – кивнул Эркин. – Так будет хорошо.

И вот Женя и девочки всё убирают со стола, суетятся, бегают ополаскивать стаканчики. Заглянула какая-то женщина и робко спросила Женю, что если не нужно, то не даст ли она вон ту баночку, и Женя отдала ей банку с нарисованным ананасом.

Эркин опять сидел в углу у двери, и Алиса, необычно тихая и серьёзная, устроилась у него на коленях. Но когда желающие обзавестись банками пошли косяком, она не выдержала.

– Мама, а коробочки?!

– Твои, твои коробочки, – отмахнулась Женя, снимая с тумбочек салфетку.

Эркин пересадил Алису на кровать и встал. Глядя, как он чуть ли не одной рукой поднимает тумбочки, расставляя их по местам, Маша рассмеялась.

– А мы-то мучились, ворочали их.

Рассмеялась и Женя, и Эркин понял: поминки закончились. Как сказал ему вчера вечером Грег? Живой должен думать о живых. Так. И только так.

Убрав в комнате и расставив стаканчики сохнуть на подоконнике, они вышли из барака во двор. Уже темнело, и у столовой собиралась обычная толпа. Эркин глубоко, всей грудью вдохнул холодный вечерний воздух и выдохнул. Алиса висела у него на руке.

– Женя, – Эркин, как просыпаясь, оглядывал двор, разгорающиеся над дверями и в окнах бараков лампы. – Ужинать пойдём?

– Ой, ну, совсем не хочется, – засмеялась Маша.

– Алиска, хочешь есть? – спросила Даша.

– Не-а, – замотала головой Алиса.

– Ещё бы, столько сладкого, – улыбнулась Женя и посмотрела на Эркина. – А ты?

Эркин улыбнулся и покачал головой. Конечно, жаль пропадающего талона, но… не ломать же компанию, а есть и в самом деле не хочется. Даже не так. Не хочется перебивать сладкий вкус во рту.

Они не спеша шли по лагерю. Алиса по-прежнему держалась за его руку. Когда на их пути попадалась лужа, она поджимала ноги, и он на весу переносил её. Было тихо и очень спокойно. Встречные, спешащие к столовой люди здоровались, с необидной улыбкой оглядывая Эркина. Ну, понятно, цирк, как говорит Фёдор, получился громкий, на весь лагерь.

Так дошли до ворот и повернули обратно. Даше и Маше завтра рано вставать. Собраться, то да сё.

– Девочки, половину набора себе возьмёте, – сказала Женя.

И Эркин, мгновенно сообразив, кивнул.

– На память. Об Андрее.

И тогда Маша с Дашей согласились.

Они вернулись к женскому бараку. Как обычно, Эркин попрощался с ними уже привычным:

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Эркин.

Когда за Женей закрылась дверь, Эркин пошёл к себе. Он вдруг почувствовал, что устал. И как-то только сейчас подумалось, что песня про Хаархан и боком может выйти. Но… Андрей мёртв, он уже и следователю в тюрьме, и парням в госпитале, и… и кому-то ещё говорил, что Андрей лагерник. Ладно, спросят – отвечу.

Эркин вошёл в свою комнату. Никого ещё нет, все на ужине. Он, не включая света, повесил куртку, разулся, смотал портянки и лёг поверх одеяла. Полежит немного…

– Сумерничаешь?

Эркин вздрогнул и, зажмурившись от ударившего по глазам света, сел на кровати. Грег? Да, Грег.

– Нет, так прилёг.

– Понятно, – кивнул Грег, снимая и вешая шинель.

Говорил он по-английски, и Эркин вежливо отвечал на том же языке.

– Помянул брата, значит?

– Да, – кивнул Эркин, чувствуя, что это только вступление.

– Слушай, – Грег остановился перед ним. – Ты… я слышал, пел… про Хаархан… – Эркин молча кивнул. – Ты… ты откуда эту песню знаешь?

– От брата, – Эркин снизу вверх глядел на напряжённое и какое-то… умоляющее лицо Грега. – А что?

– Он… он что, был… там?

– В лагере? – Эркин встал. – Да, он лагерник, – и повторил: – А что?

– Слушай… у меня… понимаешь, у меня… брат младший там… в лагере исчез, сгинул.

– Что? – потрясённо переспросил Эркин. – Как это?

– Так, – Грег отвёл глаза, отвернулся даже. – Дезертировал он и, дурак, сосунок, домой прибежал. Его и взяли… на глазах у матери. У неё инфаркт, сердце разорвалось. И всё. Понимаешь?

– А… ты?

– Я на фронте был. Помотали меня, конечно, все звания мимо, награды долой и в штрафняк. А там… ладно, – Грег сглотнул и повернулся к нему. – Не обо мне речь. Может… может, твой брат рассказывал… Ник Торманс. Мы Тормозовы были, это в Империю Тормансами писаться стали, чтоб не цеплялись. Нет? Не слышал? Николай Тормозов.

Эркин медленно покачал головой и, невольно извиняясь, сказал:

– Нет, не слышал. Про дезертиров брат говорил, что были такие, но имён не называл.

Стоя в дверях, Костя недоумевающе смотрел на них. Грег почувствовал этот взгляд, обернулся и тут же отошёл от Эркина, стал копаться в своей тумбочке.

– Вы чего? – спросил наконец