Фаворит - Валентин Пикуль

Она откачнулась в кресле. Наступила тишина.

— Ну, что вы молчите? — сказала императрица. — Дело за малым: давайте сообща составим манифест к народу…

Обращение к народу выглядело так:

«Отоманская Порта, утвердивши вечный мир с Россией, вероломно нарушила всю святость онаго… Мы полагаем нашу твердую надежду на правосудие и помощь Господню, на мужество полководцев наших, Графа Румянцева-Задунайского и Князя Потемкина-Таврического, и храбрость войск наших, что пойдут следами недавних побед, коих свет хранит память, а неприятель наш понесет свежие раны…»

Так вот начиналась Вторая русско-турецкая война.

Официальный Петербург беспокоило молчание Потемкина.

Человеку с душою дряблой лучше и не слышать в ночном морс звуков корабельного корпуса. Он будет просыпаться от скрипения перетруженных бимсов, от скользкого шуршания волн по обшивке, от надоедного писка голодных крыс, опять дерущихся в придонных отсеках…

Марко Войнович командовал в Севастополе парусной эскадрой — главной боевой силой флота. Стоило ему с Мордвиновым сойтись за рюмкой, они упивались обоюдной враждой к Потемкину, который (вот чудак!) хотел бы видеть корабли в открытом море и чтобы они (вот глупец!) помогали армии. Суворов, кстати, тоже не глядел на флот как на забаву мирных дней, а требовал от моряков усилий, совместных с усилиями армии. Свидясь с Потемкиным, он доказывал, что капудан-паша Эски-Гасан человек отчаянный и будет стараться разбить черноморцев по частям:

— Сначала в лимане всех распушит, потом Севастополь загрызет. Алжирец сей горяч и азартен, при Чесме со дна моря выплыл и саблю в зубах держал, как собака палку. Теперь Гасан завел льва, который чуть было не сожрал в Стамбуле графа Шуазеля-Гуфье, когда тот пожелал знакомиться с адмиралом…

Но турецкий флот тоже был разделен: одна эскадра стояла под стенами Очакова, угрожая Херсону и Кинбурну, другая околачивалась возле берегов Болгарии, чтобы перехватить русские корабли, если они дерзнут устремиться к Босфору.

— Мне уже тошно, — жаловался Суворов, — с косы Кинбурнской слышать песни матросов султанских, видеть, как басурмане по палубам шляются, а Мордвинов и ухом не ведет…

Потемкин в крепких словах указал Войновичу вывести эскадру в море: «Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем нам пропасть» А иначе с адмиралом этим говорить нельзя: Войнович тысячу отговорок сыщет, только бы ему дома сидеть, печку топить дровами казенными да кота гладить. Отправив приказ в Севастополь, светлейший снова углубился в дела — политики и флирта, хозяйства и пиров. Каждую свою женщину Потемкин любил так, будто она была его первая и последняя: «Рисовал я тебе узоры, нашивал бриллианты, я весь тобою наполнен, жалею, что, вспотевши, вчера уехала… Явись снова, прелесть моя воздушная: белое платье покроет корпус, ты опояшь себя поясом лиловым, грудь чтобы открытая, а волосы без пудры, распущенные, сорочка у грудей схватится большим яхонтом. Буду целовать ручки и ножки, а ты забудешь сама себя — я для тебя, красавицы, всем миром стану…»

…Черноморский флот ожидала страшная трагедия!

Ушаков спал в каюте «Святого Павла» и проснулся рывком, когда в трюмах что-то жалобно всхлипнуло и стало слышно, как потащило по грунту якорь… Эскадра Войновича отстаивалась возле Калиакрии; ветер быстро усиливался; темнело.

— Будить команду и плотников, — велел Ушаков.

Мимо «Святого Павла» пронесло ураганом «Марию-Магдалину», которой командовал наемный англичанин Вениамин Тиздель, на фрегате «Крым» с треском лопнули паруса, обрушило мачту. В грохоте волн четко стучали пушки — корабли взывали о помощи.

— Эй, на руле! — кричал Ушаков. — Против ветра… куда угодно, но держи курс от Туретчины далее!

Эскадру разбрасывало бурей по всем 32 румбам, и корабли, вздымая на обломках рангоута сигналы бедствия, пропадали в гневном кипении моря. Старший плотник доложил Ушакову, что обшивка треснула, в трюмах явилась вода.

— Сам чую, — отвечал Ушаков и ударами ботфорта повыбрасывал за борт ошалевших от ужаса крыс, искавших спасения на палубе. — Всех людей на откачку! Коли насосы забьет, будем ведрами… Даже своими шапками черпать! Не подыхать же нам…

…Василий Степанович Попов разбудил Потемкина:

— Ваша светлость, Войнович до вас, проснитесь!

Потемкин посмотрел, как сладко досыпает красавица в его постели, и расцеловал ее в прелестные уста. Взял с вазы грушу и жадно надкусил. Прошел в кабинет, где стоял Войнович — стоял на коленях»

— Не виноват… Нет, нет! — запричитал он жалко.

— Ты почему здесь? А где эскадра?

— Не знаю. Нет ее, как нет и флота Черноморского.

— Где же он? — закричал Потемкин.

Войнович держал бумагу с рапортом. Не вставая с колен, он взял бумагу в зубы и подполз с нею к ногам светлейшего. Потемкин вырвал бумагу из его рта, вчитался: «Оный шторм длился пятеро суток, после которого старались с запасными стеньгами и реями спасать суда…» Войнович говорил:

— Это не флот — одни гробы! «Крым» безвестно пропал, а «Марию-Магдалину» затащило прямо в Босфор и выкинуло у Сераля султанского… Вениамин Тиздель сдал шпагу туркам!

Потемкин вцепился пальцами в горло Войновича:

— Задушу! Погубил… весь флот! Где флот?

Лицо адмирала посинело, мертвея в удушье.

— Не я, — хрипел он. — Не я… так Богу угодно.

Потемкин разжал пальцы. Попов стоял наготове. Войнович, шатаясь, прошел к столу, выпил водки и осмелел.

— Если б корабли были справно деланы… Туркам флот строят англичане с французами, а на Руси — мужичье окаянное… с топорами.

— Молчи. Ушаков вернулся ли?

— Я видел, как его «Павла» потащило от Калиакрин в море открытое, а фок-мачта уже была сбита…

— Не повезло, — заметил Попов. — Это беда.

— Не беда, а… конец войны, — ответил Потемкин.

Когда Войнович удалился, светлейший не мог сам идти. Попов поддерживал его. Потемкин громко плакал:

— За што мне, хосподи? Все… конец… умереть бы!

Попов усадил его за стол, вставил в пальцы перо:

— Пишите, ваша светлость. Государыне…

Рыдая и разбрызгивая чернила по бумаге с золотым обрезом, Потемкин с трудом складывал раскоряки-слова: «Я стал несчастлив, — сообщал он Екатерине. — Флот Севастопольский разбит… корабли и фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки!»

В паническом состоянии он просил отставки, писал о завершении жизни позором, главнокомандование желал сдать Румянцеву-Задунайскому.

Попов оторвал его от стола, рыдающего, сразу постаревшего, ни к чему более не годного. Он довел его до спальни, где сладко досыпала златокудрая молодая красавица.