Черчилль. Биография - Мартин Гилберт

Утром 27 июля Эттли улетел в Потсдам в качестве нового премьер-министра. Черчилль, уже не лидер нации, остался в Лондоне. Утром он попрощался с начальниками штабов. «Это была очень грустная и очень трогательная короткая встреча, на которой я почти не мог говорить, опасаясь не совладать с собой, – записал Брук в дневнике. – Он поразительно хорошо держит удар». Далее начались прощания с личным секретариатом, затем – с уходящим вместе с ним кабинетом. Когда все кончилось, Черчилль позвал к себе Идена. «Он выглядел довольно несчастным, бедняга, – записал Иден в дневнике. – Сказал, что утром нисколько не успокоился, напротив, боль стала сильнее, как рана после первого шока».

Спустя сорок лет Элизабет Лейтон вспоминала про вечер 27 июля: «Мэри была в слезах, миссис Ч. рано отправилась в постель, а мистер Ч. оставался спокоен». Черчилль собрался принять ванну и позвал капитана Пима. «Он был очень бледен в ванне, – позже вспоминал Пим. – Мне казалось, он может потерять сознание. Но потом он повернулся ко мне и сказал: «Они в полном праве голосовать как пожелают. Это – демократия. За это мы и боролись».

В эти выходные в Чекерсе не было коробок с телеграммами, которые могли бы занять мысли Черчилля. Вечером 28 июля Мэри с Сарой ставили его любимые пластинки Гилберта и Салливана, но это не помогало. Затем несколько французских и американских маршей пробудили, как они вспоминали, «нотку надежды, и, наконец, «Беги, кролик, беги» и «Волшебник из страны Оз» ободрили». На следующий день Черчилль из Чекерса написал Хью Сесилу, своему другу, консерватору-бунтовщику сорокалетней давности: «Должен признаться, я нахожу события четверга довольно странными и причудливыми, особенно после того прекрасного отношения, которое демонстрировали по отношению ко мне представители всех классов. Видимо, у людей за двадцать лет накопилось что-то такое, что потребовало выплеска. Словно повторился 1906 г. Но моя вера в гибкость нашей конституции и в качества британского народа не пошатнулась. Наверное, следует ожидать каких-то серьезных изменений, к которым будет трудно приспособиться уходящему поколению. Ближайшие два года принесут беспрецедентные трудности, и вполне возможно, что у администрации лейбористов будет больше шансов справиться с ними, чем у меня».

Черчилль был последователен в своих взглядах, говоря Брекену, что намерен поддерживать «крепких» людей в Лейбористской партии и сдерживать «диких». Про нового военного министра Д. Д. Лоусона он написал Бруку: «Уверен, вам понравится ваш новый министр. Он абсолютно честный и достойный парень, но ему понадобится ваша помощь и помощь всего вашего департамента». 3 августа он написал Эттли: «Надеюсь поговорить с вами о многих вещах, когда откроется сессия. Впереди много общих дел, по которым у нас есть согласие и которые мы обещали выполнить». Двумя днями ранее Мариан Холмс, оставшаяся при Эттли, записала в дневнике: «Работа с новым ПМ совсем иная. Он вызывает нас, только когда нужно что-то продиктовать. Никаких разговоров, любезностей, шуток или капризов. Только четкие распоряжения. Идеальная вежливость, я уверена, он добрый христианин и джентльмен. Но разница – как между водой и шампанским».

Черчиллю оставалось четыре месяца до семьдесят первого дня рождения. Почти шесть лет прошло с окончания его опалы и возвращения в центр военного и политического руководства. Он никогда не щадил себя, никогда не отдыхал, никогда не смирялся с поражением или безвыходным положением. Жена опасалась, что, если он снимет с себя все свои ноши, он попросту угаснет. Он сохранял потрясающую энергию, сохранял ясность и четкость мыслей, но ему было очень трудно смириться с тем фактом, что он утратил возможность оказывать влияние на события. В Потсдаме Трумэн уступил и под давлением Сталина подтвердил границу Польши по Западной Нейсе. Эттли подчинился американцам. Через год Черчилль прокомментировал это так: «Я бы никогда не согласился с Западной Нейсе и оставил бы это для последнего противостояния».

6 августа на Хиросиму была сброшена атомная бомба. Эффект оказался сокрушительным. Количество только опознанных жертв составило 138 690 человек. Через год Черчилль скажет Маунтбеттену: «Решение применить атомную бомбу, возможно, единственное, к чему у истории будут серьезные вопросы». И добавит: «Возможно, Создатель спросит, зачем я это сделал, но я буду яростно защищаться и спрошу его: «А зачем ты дал нам это знание, когда человечество погрязло в ожесточенных битвах?» В августе 1946 г. он напишет Джорджу Бернарду Шоу: «Не кажется ли вам, что архитектор вселенной устал писать свой бесконечный сценарий? Применение этой бомбы, видимо, его очередной поворот».

На следующий день после бомбардировки Хиросимы Черчилль сказал одному другу: «Если бы я остался премьер-министром, то наверняка смог бы убедить американцев использовать свое новое оружие для сдерживания русских. Я не побоялся бы выяснения отношений со Сталиным и сказал бы ему, что в Европе нужно вести себя разумно и прилично; при необходимости я мог бы стать даже грубым и злым. Трумэн же и его советники продемонстрировали «слабость своей политики».

Через два дня после бомбардировки Хиросимы Советский Союз объявил войну Японии. На другой день еще одна бомба была сброшена на Нагасаки. Погибло 48 857 японцев. «Вполне возможно, – написал Черчилль Эттли 10 августа, – что эти события ускорят выход Японии из войны. На самом деле я очень на это надеюсь, поскольку это означает значительное облегчение ноши, которую мы взялись нести». В этот же день, направляясь в Чекерс со своей секретаршей Элизабет Лейтон и проезжая мимо многолюдных толп, празднующих неминуемую победу над Японией, Черчилль сказал ей: «Знаете, с тех пор, как мы покинули кабинет, не было принято ни одного решения, которое это приблизило бы». Не зная, что сказать, мисс Лейтон пробормотала, что, может, ему лучше бы отдохнуть. «Нет, – ответил он. – Я хотел заниматься и мирными делами».

15 августа Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции перед союзными державами. Вторая мировая война закончилась. Миротворческую деятельность, в которой Черчилль так хотел принимать участие, теперь предстояло осуществлять другим. Клементина писала Мэри, что он порой «грустит», порой «бодрится». Через неделю после поражения на выборах он написал Гарриману: «Это была самая длинная неделя в моей жизни, но сейчас я уже в полном порядке».

2 сентября Черчилль на личном самолете премьер-министра, который предоставил в его распоряжение Эттли, улетел в Италию. Клементина осталась в Англии, стремясь одновременно привести в обитаемый вид Чартвелл, заброшенный в годы войны, и их новый лондонский дом на Гайд-парк-гейт, 28. Черчилль полетел с Сарой. Он также взял с собой и начал читать уже в самолете отпечатанный экземпляр его записок начальникам штабов, сделанных за время войны. Он уже сосредоточился на новой работе, которая займет более пяти лет, – военных мемуарах. «Даже за обедом он продолжал читать, – описывал лорд Моран полет в Италию, – и отрывал взгляд от текста, только чтобы раскурить сигару».

Черчилль направлялся на виллу Роза, на озере Комо. Александер выбрал ее для него как идеальное место для отдыха и занятий живописью. Возвышающаяся над озером, с садами, спускающимися к самой воде, видом на противоположный берег с деревушками, лесами и горами, эта вилла стала домом Черчилля на семнадцать счастливых дней. В первый день его повезли по горам на озеро Лугано, где он увидел место, которое ухватил его взгляд художника, и немедленно принялся рисовать. На следующий день, после трех часов занятий живописью на берегу Комо рядом с виллой, он сказал Саре: «У меня выдался счастливый день». Сара написала матери: «Даже не припомню, когда я последний раз такое от него слышала».