Накануне Господина. Сотрясая рамки - Славой Жижек

Точно так же более пристального рассмотрения заслуживает и фигура Рага, отца Талии. Он представляет собой смешение арабских и восточных черт, воплощение доблестного террориста, сражающегося, чтобы подорвать устойчивость продажной западной цивилизации. Сыгравший его актер Лиам Нисон обычно воплощал на экране образы полной достоинства доброты и мудрости (как Зевс в «Битве Титанов»), он сыграл также Квай-Гонн Джинна в «Скрытой угрозе», первом эпизоде «Звездных войн». Квай-Гонн – это рыцарь-джедай, наставник Оби-Ван Кеноби, а также тот, кто обнаружил Энакина Скайуокера, думая, что Энакин – тот самый Избранный, кто восстановит равновесие Вселенной, вопреки предупреждениям Йоды о непостоянном характере Энакина; в конце «Скрытой угрозы» Квай-Гонна убивает Дарт Мол17.

В трилогии о Бэтмене Рас также наставник молодого Уэйна: в «Бэтмен: начало» он находит Уэйна в китайской тюрьме; назвавшись Анри Дюкаром, он предлагает мальчику некий «путь». После того как Уэйн освобожден, он забирается в дом Лиги теней, где его ждет Рас, поначалу представляющийся слугой другого человека по имени Рас аль Гул. По окончании долгих и мучительных тренировок Рас объясняет Брюсу необходимость идти до конца в борьбе со злом, а также сообщает, что его обучали с целью сделать из него главу Лиги Теней, чтобы разрушить Готэм-сити, ставший, по их мнению, безнадежно греховным. Несколько месяцев спустя Рас неожиданно появляется снова, чтобы сообщить, что он не Анри Дюкар, а Рас аль Гул. В последовавшем за этим споре Рас излагает историю прошлых деяний Лиги Теней (взятие и разграбление Рима, распространение Черной смерти, Великий пожар Лондона). Он объясняет, что разрушение Готэм-сити – всего лишь очередная миссия Лиги с целью исправления человечества, постоянно подверженного упадку, а также якобы чтобы защитить окружающую среду. Затем Рас велит своим подручным сжечь имение Уэйна, чтобы убить его. Брюс, однако, заявляет: «Справедливость есть равновесие, ты сжег мой дом и принял меня за мертвого, но со мной придется считаться». Уэйн выжил в пожаре и сражается с Расом как Бэтмен; одолев его, он оставляет его мертвым в поезде, который падает на автостоянку и взрывается; в последние минуты жизни Рае предается размышлениям, его впоследствии считают мертвым, хотя тело в обломках так и не было найдено. Рао, таким образом, не просто воплощение Зла: он представляет собой сочетание доблести и террора, дисциплинированную борьбу за равенство против продажной империи и, таким образом, может быть поставлен в один ряд с такими героями, как Пол Атридес из «Дюны» Фрэнка Герберта и Леонид из фильма Фрэнка Миллера «300 спартанцев». Крайне важно, что Брюс Уэйн был учеником Рага – ведь именно он сделал его Бэтменом.

Обычный здравый смысл заставляет высказать тут целый ряд упреков. Прежде всего, в ходе настоящих революций, от сталинизма до Красных кхмеров, действительно творилось страшное насилие, совершались жуткие массовые убийства, так что фильм, совершенно очевидно, вовсе не предается игре реакционного воображения. Второй упрек противоположного свойства: реальное движение «Оккупай Уолл-стрит» не было насильственным, оно явно не ставило себе целью установление царства террора; если подразумевается, что восстание Бэйна отображает скрытые тенденции движения «Оккупай», то фильм просто нелепо искажает его задачи и стратегии. Продолжающиеся антиглобалистские протесты являют собой прямую противоположность грубому террору Бэйна: он является зеркальным отражением государственного террора, представителем смертоносной фундаменталистской секты, совершившей переворот и правящей посредством запугивания. Оба этих упрека делают фигуру Бэйна неприемлемой. Но я постараюсь ответить на них.

Прежде всего, необходимо учитывать, каков действительный масштаб насилия; наилучшим ответом на утверждение, будто насилие, которое творит в ответ на угнетение толпа, хуже, чем само изначальное угнетение, являются слова Марка Твена из романа «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»: «Нужно помнить и не забывать, что было два “царства террора”; во время одного убийства совершались в горячке страстей, во время другого – хладнокровно и обдуманно. <…> Но нас почему-то ужасает первый, наименьший, так сказать, минутный террор; а между тем что такое ужас мгновенной смерти под топором по сравнению с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной муки? <…> Все жертвы того красного террора, по поводу которых нас так усердно учили проливать слезы и ужасаться, могли бы поместиться на одном городском кладбище; но вся Франция не могла бы вместить жертв того древнего и подлинного террора, несказанно более горького и страшного; однако никто никогда не учил нас понимать весь ужас его и трепетать от жалости к его жертвам» . Чтобы понять эту двойственную природу насилия, необходимо обратить внимание на замыкания между различными уровнями, скажем между властью и социальным насилием: опустошение, которое производит экономический кризис, рассматривается как действие неподконтрольных нам сверхъестественных сил, но оно должно быть воспринято нами как насилие.

Далее, не только Нолан в своем фильме оказался не способен представить себе подлинную власть народа – «настоящие» радикально-освободительные движения были ничуть не лучше, они встроены в координаты старого общества, и именно поэтому действительная «власть народа» то и дело оказывается для них кошмаром.

Кроме того, следует демистифицировать саму проблему насилия. Нужно отбросить все эти упрощенческие заявления о том, что коммунизм в ХХ веке слишком часто прибегал к избыточному, кровавому насилию. Надо быть осторожными и не попасться снова в ту же ловушку. Фактически все это ужасающе верно, но такой прямой акцент на насилии затемняет предполагаемый вопрос: что же было не так в коммунистическом проекте ХХ века как таковом? В чем заключалась его слабость, заставившая коммунистов потребовать от других коммунистов (и не только от них) во власти неограниченного применения насилия? Другими словами, недостаточно сказать, что коммунисты «пренебрегали проблемой насилия»: к насилию их подтолкнуло глубинное социально-политическое поражение. То же самое относится и к представлению о том, будто коммунисты «пренебрежительно относились к демократии»: весь их проект социальных преобразований делал необходимым именно такое «пренебрежение».

И, наконец, было бы упрощением согласиться, будто в движении «Оккупай» и других подобных ему движениях нет насильственного потенциала, – насилие задействовано в каждом подлинно освободительном прорыве: проблема фильма в том, что он ошибочно превращает это насилие в смертоносный террор. Я хотел бы тут немного отклониться от темы, чтобы прояснить тут кое-что относительно высказываний некоторых моих критиков. Когда им приходится признать, что мое утверждение «Гитлер не был достаточно жесток» вовсе не означает призыв к еще более ужасным массовым убийствам, они строят свои упреки иначе и заявляют, будто я всего лишь использую провокационный язык, дабы сказать банальные и всем известные вещи. Вот что написал один из них по поводу моих слов, что Ганди в насилии превзошел Гитлера: «Жижек использует здесь язык в провокативных целях, чтобы запутать людей. Он вовсе не имеет в виду, будто Ганди на самом деле превзошел в насилии Гитлера <.> Вместо этого он пытается изменить обычное понимание слова “насилие” таким образом, чтобы ненасильственные цели Ганди, протестовавшего против британского правления, могли бы быть увидены как более насильственные, чем беспрецедентное применение насилия Гитлером в его стремлении к мировому господству и геноциду. В этом конкретном случае под насилием Жижек понимает то, что становится причиной массового социального возмущения, и на основании этого он считает действия Ганди более насильственными, чем у Гитлера. Однако все это, подобно многому другому, о чем пишет Жижек, вовсе не представляет собой нечто новое, интересное или удивительное. Именно поэтому он предпочитает провокационную, путаную и причудливую манеру письма вместо того, чтобы сказать все просто и прямо. Если бы он написал, что Ганди ненасильственными действиями достиг в борьбе за системные изменения гораздо большего, чем достиг Гитлер своими насильственными действиями, мы бы все с ним согласились. но мы бы также и поняли, что нет ничего особенно глубокого в таком высказывании. Вместо этого, рассуждая о Ганди и Гитлере, Жижек пытается нас шокировать, и делает он это для того, чтобы скрыть абсолютную банальность своих выводов, в которых и до него никто не сомневался.