Девушка в белом кимоно - Ана Джонс

Нс был ли использован этот ребенок как способ принудить отца к браку? Была ли та женщина, которой он писал, его подругой, или это кто-то другой? Наверняка кто-нибудь из его армейских приятелей об этом знает, вот только сколько из них осталось в живых?

Ну и конечно, среди этих снимков было много изображений отца. Привет, папа.

Он был воплощением мальчика с рекламных щитов пятидесятых, с густыми темными, приглаженными назад волосами. Его широкая улыбка излучала самоуверенность юности. Ему не хватало лишь кожаной куртки и мотоцикла вместо военной формы. Я тихо засмеялась сквозь слезы. Неудивительно, что мама не устояла.

Там еще были снимки разных достопримечательностей с подписями «Гонконг», на одной было написано «Китайское побережье» и на нескольких — «Япония». Я сразу же узнала разноцветные «Ворота доброй воли» в Иокогаме, уличных торговцев с передвижными лавками на велосипедах в Киото, а на одной была изображена красивая женщина в белом. На ней было кимоно. Волоски на моих руках стали дыбом.

«Я когда-нибудь рассказывал, почему я там оказался? На венчании.

Видела бы ты подвенечное платье.

Это было кимоно».

Я поднесла снимок ближе к глазам. Голова женщины была наклонена вниз, поэтому лицо мне не удалось рассмотреть, но ее накрашенные алым губы, и сложные складки ее многослойного наряда, и похожий на половинку луны белый головной убор — все явственно говорило о торжественной церемонии.

Выходит, мой отец действительно был на японском венчании?

Моя рука упала на колени, но фотографию я так и не выпустила. Я всегда знала, что папина история про Великий водораздел была основана на реальных фактах, но я даже не думала, что то же самое касается и других его историй.

Теперь я это знаю точно.

Япония, 1957

Когда Маико помогает мне сойти с крыльца на землю, моих щек касается влажный воздух. Ночь укутывает домишки этой маленькой деревни черным покрывалом, но с запада оранжевый горизонт с любопытством приоткрывает эту таинственную завесу.

Обычно во время таких церемоний жениха и невесту сопровождают юные девушки-синтоистки, образовывая таким образом свадебный караван. Но раз уж моей семьи здесь нет, мы решаем позабыть об этих традициях. Бумажные фонарики, которые мы смастерили, освещают всю тропинку и деревья насыщенно желтым светом, как светлячки хотару, собравшиеся роем после июльских ливней.

Мои мысли тоже роятся. Я выхожу замуж. Как жаль, что окаасан не смогла остаться. С улыбкой я провожу рукой по ее сиромуку, чтобы ощутить роскошную шелковистость ткани и связь с матерью, которую она мне дает.

Вытканный узор из кисейных листьев делает ткань нарядной и словно живой. Шелковая нить, короткими и длинными стежками выбивающая рисунок, делает ее просто роскошной. В парчовый пояс оби вплетен тонкий шнур из розовато-серебряных лент, перекликающийся цветом с бутонами, украшающими мою прическу.

Никогда раньше я не чувствовала себя такой красивой и не была так взволнована.

С каждым шагом я приближалась к Хаджиме и удалялась от своей семьи. Это сочетание крайностей было бы невыносимым, но визит окаасан и ее дар — возможность обвенчаться в ее сиромуку — примирили меня с ним, позволив найти равновесие. Это и есть тот самый «срединный путь», о котором говорил Будда. Правильный баланс в жизни.

Я называю это состояние счастьем.

Впереди, в центре небольшой группы людей, меня ждет Хаджиме.

Он высок, широкоплеч, в безукоризненно отглаженной белой парадной форме. Фуражка низко посажена, волосы аккуратно подстрижены. Чисто выбритый подбородок с ямочкой кажется выточенным из камня.

Когда я всматриваюсь в лица людей вокруг него, он сам превращается в белое пятно. Там стоят муж Маико с детьми, бабушка Фумико, семья Исури, сослуживцы Хаджиме — Валентайн и Спэйн. Они стоят справа от Хаджиме и тоже в белом. Все улыбаются. Татсу, сынишка Маико, выкрикивает мое имя, вызывая у них смех.

Я почти дошла. Я скольжу в сиромуку окаасан, и все внутри меня поет и рассыпается искрами, как фейерверк, наполняющий меня от подошв до кончиков пальцев. Со взволнованной улыбкой я опускаю глаза, и мы идем дальше. Вот и все.

Я делаю медленные глубокие вдохи, чтобы успокоиться, и чувствую на себе взгляд Хаджиме. Но я решаюсь поднять на него глаза, только когда оказываюсь прямо перед ним. С поклоном я посматриваю на него сквозь полуопущенные длинные ресницы: я больше не девчонка, а женщина, его будущая жена.

Пульс грохотом отдается в моих ушах. Я не могу дышать. Он доволен?

Он кланяется в ответ, но не отводит взгляда ни на секунду. И в этих глазах я вижу ответ на свой вопрос. Свет фонариков отражается в них танцующими искрами, напоминающими мне трепет раскрытых парусов над голубым океаном. И я тону в этих глазах. В этом мужчине. В этом моменте.

Синтоистский священник, одетый в джо20, чисто белое кимоно и высокую остроконечную шапку, откашливается и просит всех встать. Начинается церемония.

Мы кланяемся нашим предкам, нашим гостям и друг другу. Затем мы трижды делаем по три маленьких глотка из трех различного размера чаш с саке, которыми обмениваемся. Каждое из этих движений символизирует неразделимость образуемого сейчас союза и запечатывает его насыщенным землистым вкусом, напоминающим росу на мхе. Это призвано напомнить нам, что в браке, как и в жизни, не все будет приятным.

И только из третьей чаши мы делаем полноценный глоток, позволяя жгучей смеси омыть язык. То есть мы пьем из девятой чаши, потому что число девять символизирует тройное счастье. Я замечаю удивление на лице Хаджиме. Я предупредила его о том, что это будет горький напиток?

Когда ритуал закончился, все дважды хлопнули в ладоши, чтобы привлечь внимание богов, дабы те стали свидетелями скорых клятв.

Священник поворачивается к Хаджиме и начинает его спрашивать: будет ли он меня любить, уважать, поддерживать и помогать мне до конца своих дней. Он просит, чтобы Хаджиме дал обещание. Именно этого я ждала. Поймет ли он? Может быть, мне надо ему перевести? Только я раскрываю рот, чтобы заговорить, как он поворачивается.

— Да, я обещаю.

Его пальцы сжимают мои, он наклоняется ко мне и говорит тихо и мелодично.

— Я обещаю любить тебя сейчас. Я обещаю любить тебя всегда.

Я изо всех сил стараюсь сдержать эмоции и слова, но мне это не удается: они все равно прорываются.