Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне - Жилбер Мартино

«Любую миссию... в полной мере...» Блюхер без сомнения разбирался в людях.

В этих двух письмах действительно содержались поздравления полковнику Лоу с назначением 14 июля 1814 года на пост главного квартирмейстера британской армии в Нидерландах, находящейся под командованием принца Оранского, с присвоением ему временного звания генерал-майора, то есть бригадного генерала. В этом качестве новоиспеченный генерал становится ответственным за материальное обеспечение армии: довольствие, жилье, оружие и боеприпасы. Момент важнейший и, можно сказать, критический, ибо со скоростью пожара стал распространяться слух о высадке Наполеона во Франции, а Лоу в то время находился недалеко от Брюсселя, в нескольких километрах от деревни с почти английским названием Ватерлоо. В апреле 1815 года Веллингтон взял на себя командование армией в Бельгии, и похоже, что отношения между «железным герцогом» и его подчиненным были скорее прохладными... Веллингтон, как многие великие люди, более полагается на свою интуицию, чем на изучение досье своих подчиненных, и нерешительность Лоу порой до такой степени раздражает его, что он называет его damn old fool («Проклятый старый дурак»). Неизвестно, что было тому причиной — решение военного министерства, желание главнокомандующего или прошение Лоу, но он был отозван из штаба и направлен в британскую армию в Генуе. Находившиеся там части должны были соединиться с австро-сардинскими войсками и крейсировавшей в виду побережья британской эскадрой, чтобы начать операцию на юге Франции. Прежде чем покинуть бельгийскую равнину, где вскоре решатся участь Империи и судьба Европы, Лоу простодушно выразил желание получить официальную благодарность за свои труды, но не отличавшийся любезностью Веллингтон в ответ лишь проворчал, «что привык большую часть работы делать сам, а потому вполне обойдется услугами первого встречного». По дороге сей интриган сделал остановку в Гейдельберге, где находились государи союзных держав, был принят царем Александром и Блюхером и тотчас поспешил отправить доклад об этих лестных аудиенциях в Лондон. Когда 19 июня он наконец вступает в должность, исход сражения уже известен. Европа вздыхает с облегчением, Император, покинув поле Ватерлоо, мчится в Париж, который желает лишь одного мира. А посему Лоу, не встретив ни малейшего сопротивления, 11 июля высадился со своими войсками в Марселе: маршал Брюн и генералы сдались Людовику XVIII, и только единичные бои в районе Тулона оправдывали присутствие британских войск и их командующего. 1 августа последний получил назначение на Святую Елену и приказание немедленно прибыть в столицу. Едва успев получить от марсельских властей — у них оказалась короткая память — прекрасную серебряную вазу в знак признания его личных заслуг, он помчался на свидание с историей, назначенное ему на скалистом острове в Атлантическом океане.

Такова карьера этого человека, который превратится в мелкого тирана, чтобы представлять в самой жестокой и уродливой форме британские власти и скрываемую под лицемерной маской волю союзных держав, получив на то горячее одобрение государственного секретаря его величества лорда Батхэрста и безграничные и совершенно бесконтрольные полномочия. Ибо не следует забывать, что в этом безвестном офицере воплощаются два одинаково сильных чувства: ненависть разоренного войнами и коалициями того класса британского общества, который Наполеон назвал «лавочниками», и злоба правителей Европы, которых он подверг жестоким испытаниям, занимая их столицы, перекраивая их страны, поднимая их армии и даже беря в жены их дочерей. Этому безвестному офицеру нетрудно превратиться в тюремщика: Империя для него никогда не существовала, а Император для него — всего лишь мятежный генерал, которого он заставит повиноваться.

«Великобритания, ты властвуешь на море, но в море не хватит воды, чтобы смыть позор, который, умирая, оставил тебе в наследство твой знаменитый пленник! Это не сэр Хадсон Лоу, а ты была тем сицилийским сбиром[16], которого короли, сговорившись, подослали, чтобы отомстить человеку, вышедшему из народа, за то, что народы открыто сделали по отношению к одному из них!» — совершенно справедливо скажет Генрих Гейне.

Конечно, было бы крайне несправедливо обвинять Хадсона Лоу, полагаясь лишь на мнение изгнанного Императора и его окружения или даже на мнение одних лишь французских историков. Но есть и английские свидетельства. Лорд Роузбери, известный государственный деятель XIX века, министр иностранных дел королевы Виктории, имел доступ к министерским архивам и был знаком с еще живыми в ту пору свидетелями наполеоновской эпохи. Он утверждал с категорическим высокомерием благовоспитанного аристократа: «Лоу был человеком ограниченным, невежественным, раздражительным, не вызывающим ни малейшей симпатии. Он не был тем, что мы называем, в лучшем смысле этого слова, джентльменом».

Веллингтон, имевший его своим помощником и не забывший его и на склоне лет, уже без гнева и пристрастия говорил о нем лорду Стэнхопу: «Ему не хватало образования и рассудительности. Я его очень хорошо знал. Это был глупый, недалекий человек. О! Конечно, он не был дурным человеком, но он не имел ни малейшего представления о правилах светского поведения и потому, как и все не знающие оных правил люди, был подозрителен и завистлив».

Историк сэр Арчибальд Элисон признает, что Лоу был человеком суровым и неуживчивым. Знаменитый же британский юрист лорд Кэмбелл выносит безапелляционный приговор: «О смерти Наполеона будет написана не одна трагедия, и Хадсону Лоу там будет отведена роль сбира».

Им вторят равно беспристрастные иностранные комиссары, австриец Штюрмер, русский Бальмен и неподражаемый француз маркиз де Моншеню:

«Я не знаю, какой злой рок заставляет сэра Хадсона Лоу со всеми ссориться. Изнемогая под гнетом своих обязанностей, он мучается сам, постоянно пребывает в тревоге и все время испытывает желание досаждать другим».

«Губернатор — не тиран, но он до крайности придирчив и вздорен. Он не ладит ни с кем и повсюду видит измену и изменников».

«Что за человек! Я уверен, что, как ни старайся, второго такого не сыщешь».

«Никто не может ни определить, ни понять суть его предписаний. Сам он толкует их, как ему вздумается. Если он в хорошем настроении, то ни о чем не беспокоится и может, не раздражаясь, встречаться с французами, смеяться и беседовать с ними. Но едва он начинает хмуриться или о чем-то тревожиться, то к нему уже не решаются ни подходить, ни здороваться с ним и буквально замирают, пережидая грозу; все тогда выводит его из себя, и в такие минуты он способен лишь оскорблять, придираться и расставлять ловушки. Когда он позволяет французам выходить за обозначенные границы или посещать местных жителей, он дает понять последним, что они могут принимать их, не нарушая буквы установлений, но что это никоим образом не будет соответствовать их духу, таким образом фактически запрещая общение с ними».

Бальмен, автор вышеприведенных строк, конечно же знал, что этот прирожденный тюремщик рылся в грязном белье, выносимом из Лонгвуда, изучал прибывающие на остров письма, не колеблясь заглядывая в конверт, на котором, по счастью, была сломана печать, не гнушался выведывать секреты у слуг и что его дипломатическая почта — равно как и почта других комиссаров — не проходила мимо местного «черного кабинета»; в бумагах Лоу действительно имеется множество копий депеш посла Австрии в Лондоне, адресованных барону Штюрмеру! Делая это, он, очевидно, полагал, что исполняет свой долг, поднимается по иерархической лестнице, чтобы занять более высокое положение, но в глубине души он, возможно, тосковал о том, чем ему не довелось стать, — блестящим офицером, ловким дипломатом, администратором и руководителем; его, должно быть, удручало сознание собственной посредственности, и одного этого вполне достаточно для дурного настроения, вспышек гнева, озлобленности и раздражительности.