Городской пейзаж - Георгий Витальевич Семёнов

могу злиться на них. Они безобидные чудаки, забывшие главный принцип: жизнь — цель жизни. Они же эту жизнь хотят обязательно объяснить и преподать урок человечеству. Это всегда вызывает во мне сочувствие… Но, кстати, все проповедники — деспоты.

Пуша вмешалась и с веселым наскоком сказала:

— Кончайте спор! Ну вас! Будем пить кофе.

— Я с вами, — сказала Ра и ушла на кухню.

Братья, впервые в жизни недовольные друг другом, сидели как будто бы в дреме.

Электрический свет уже рассеялся в небесном сиянии утра. Разоренный стол, издающий кисловатый запах недоеденной пищи, казался грудой помоечного мусора. Первая муха прилетела из открытого окна, по-хозяйски пробуя все, что лежало в тарелках. Отраженный свет солнца позолотил стену и ушел из комнаты, все в ней стало буднично-пасмурным и неинтересным, как это всегда бывает после долгого застолья, когда гости ждут лишь шести часов, чтобы уехать на метро домой и отоспаться, коротая время в полусонных и вялых разговорах, которые уже никого не веселят и не развлекают.

Сквозняк из кухни принес теплый кофейный аромат, ожививший братьев.

— Что мне делать? — шепотом спросил Феденька. — Посоветуй.

— В каком смысле?

— Как мне быть с ней? Что если я…

— Конечно, — согласился с ним Борис, поняв с полуслова брата, который, разумеется, спрашивал, не пригласить ли ему Раеньку к себе домой.

— Думаешь, удобно?

— Она созрела.

— Ну зачем ты так! — шепотом укорил младший Луняшин.

— Женщину надо брать, как власть, а потом уже издавать указы и писать конституцию. Твоя беда в том, что ты все это делаешь наоборот. Слушай меня и делай, как я тебе велю.

— Ты можешь говорить потише?

— Не могу. Я на тебя сердит.

— За что?

— За юродство. Она тебе со смехом о каком-то баламуте, а ты нажал на тормоз вместо того, чтобы поддать газку. Нельзя. «Ум и сердце! Разум и добро!» Что там у тебя еще? Зачем? Ах, какие мы умные! Да? Глупо, Феденька! Сам по телефону просил пощады. И сам же… Вот за это и рассердился. Проси прощения.

— Прости, Боренька. Но… мне тоже хотелось… Я не хотел.

— Хотел, не хотел… Ладно! Прощаю тебя. И делай все так, как я тебе велел. Она твоя. Я тебя поздравляю. И ни о чем никогда не расспрашивай ее, как она жила до тебя, что делала. Забудь!

— А почему?

— А потому, что я хочу видеть тебя счастливым. Про свою жизнь можешь ей рассказать все, а у нее ничего не спрашивай. Будь мужчиной. Ты понял меня? Веди ее по жизни как первую красавицу, которая только что вышла из пены морской… Ты уверен в себе? — спросил он, строго взглянув на брата.

— Не понял.

— Значит, уверен. Черт тебя знает! Может быть, так и надо.

Через месяц и восемь дней Ра Клеенышева стала женой Феденьки. А еще через некоторое время стала готовиться к материнству, ошеломив и обрадовав мужа, который успел, живя с ней, оплыть младенческим жирком, придававшим лицу его приятную гладкость. Исчезли сухие морщинки, какими порой подернута бывала кожа его лица в минуты нервного напряжения, точно Феденька стоял на промозглом ветру, щуря озябшие глаза, из которых вихрь выбивает слезы.

Ра оказалась непревзойденной мастерицей готовить всевозможные кушанья, и Феденька частенько заставал ее листающей в задумчивости толстую поваренную книгу, над которой она проводила теперь все свободные минуты, изучая с истовостью верующего рецепты мясных, рыбных и прочих блюд. Мыслью своей она так глубоко уходила в тонкости кулинарного искусства, что иной раз затуманенный взор ее останавливался на одной точке, будто она задумывалась о смысле бытия, дыхание ее утишалось и почти совсем замирало, и лишь редкие шумные вздохи прерывали затаенность восторженно-умиротворенной ее души. Она даже вслух, как стихи, читала мужу некоторые описания кушаний, а когда в рецептах встречала названия некоторых пикантных продуктов, говорила с мечтательной улыбкой:

— Надо будет Борю попросить, может быть, он достанет.

Теперь самым любимым делом, занимавшим всю ее без остатка, стало домоводство и особенно главное ее владение — кухня. Все деньги, остававшиеся у них от зарплаты и всевозможных приработков, она тратила на кухню. Откуда только бралась у нее энергия, способность договариваться с рабочими, со всякими левыми мастерами, которые привозили, разгружали, лепили, красили, отделывали, переделывали ее кухню, превращая убогое некогда помещение в блистающий уголок квартиры.

Над новой газовой плитой, над белыми тумбами, составлявшими вместе с плитой монолитный блок для приготовления пищи, стена до бордюра была словно бы облита сверкающей, переливчатой глазурью табачного цвета. Тесак и разделочные ножи, молоток для отбивки мяса, шумовки, уполовники, ухватики для сковородок, дуршлаг — все это в строгом порядке красовалось над тумбами, поблескивая металлом и черной пластмассой. В стенных шкафчиках были собраны помимо кухонной посуды самые современные машинки, каждая из которых по-своему жужжала, трещала, гудела, перерабатывая продукты: резала тонкими лепестками сыр или колбасу, ветчину, а то и просто хлеб; выжимала морковный, апельсиновый, грейпфрутовый, яблочный и прочие соки; с приятным подвыванием молола обжаренные кофейные зерна; приготовляла фарш; сбивала муссы, коктейли и кремы; с хрипловатым воем электромоторчика обжаривала ломтики хлеба, выталкивая из огненно-розовой щели румяные горячие гренки, хрустящие на зубах.

Ра не знала усталости в своем рвении довести убранство кухни до совершенства! С помощью темных людишек она достала и привезла, установила вместо старой мойки новую, обширную, тускло отсвечивающую благородной серостью нержавеющей стали, которая тоже вписалась в монолит кухонного блока. Пол она тоже сменила, настелив вопреки всяческим правилам дубовый паркет и покрыв его прочным лаком. Стены, не отделанные плиткой, самым тщательным образом были выровнены, зашпаклеваны, углы выведены с поразительной точностью вертикалей, подготовленные плоскости стен дважды перекрашивались в поисках наилучшего цвета и теперь, пылая оранжевым заревом, не совсем еще устраивали Ра, которая думала опять о перекраске, считая, что травянисто-зеленый или болотный цвет будет более подходящ для глаз и для обстановки.

На стенах висели три натюрморта: две копии и один подлинник. Цветы, исполненные в свободной манере, так что понять, какие это цветы, было невозможно; разрезанный арбуз сочно алел, чернея зернами, на серебряном блюде; подлинник, подаренный Борисом в день свадьбы, был очень ярко написан маслом и напоминал бугристыми наслоениями макет какой-то географической местности, нечто красно-сине-зеленое, про что в свое время Борис сказал, будто бы это работа малоизвестного, но талантливого живописца.

К стене кухни был вплотную придвинут небольшой светлый стол, сделанный под деревенский, из толстых, хорошо подогнанных сосновых досок, пропитанных горячей олифой и кое-где обожженных. Под стол были задвинуты четыре таких же