Дорога в Аризону - Игорь Чебыкин

ее владениях — в кабинете литературы, во время урока, на глазах у всего класса. По своей дерзости, хулиганской артистичности и эффектности этот поступок, бесспорно, не имел бы аналогов не то, что в истории класса, но в истории всей школы и открыл бы, наконец, девочке в среднем ряду глаза на беспримерные способности Толика, его отвагу и силу любви к ней, Нике. Потом, когда все свершится, он, конечно, скажет ей, что сделал это исключительно для того, чтобы повеселить ее, только ради ее улыбки. Ничего боле. И сердце ее оттает.

О тех последствиях, которые может иметь для него этот поступок по линии учителей и родителей, Тэтэ старался не думать. Однако не думать получалось плохо. После директрисы Тамару в школе боялись больше всего, хотя так же, как и директриса, Тамара редко повышала голос на учеников. Страх и трепет внушало именно это ее несокрушимое спокойствие, гипнотически ровная интонация, холодный взгляд хирурга сквозь бликующие стекла очков с серебряной оправой. Класс, при появлении учителей обычно поднимавшийся со стульев лениво и нестройно, словно бригада рабочих-халтурщиков, завидевших прораба, при торжественном входе Тамары Кирилловны в кабинет литературы резво вскакивал, будто разом пораженный геморроем в самой острой его форме. Даже русские классики на портретах, иконостасом охватывавших стены классной комнаты, в этот миг, казалось, разглаживали бороды и приосанивались. Тамара царственной походкой шла к своему столу, не доходя до него, останавливалась точнехонько под портретом Ленина, напротив первой парты в среднем ряду, внимательно смотрела на учеников и говорила: "Здравствуйте. Садитесь". Сесть удавалось всем, кроме одного — того, чью фамилию Тамара оглашала в следующую же секунду, вызывая бедолагу к доске. На языке школьников это называлось жесткой посадкой.

Учителем Тамара слыла крайне строгим и придирчивым. За тягчайшим в ее глазах преступлением — нелюбовью к русскому языку и литературе — неминуемо следовало наказание — двойки, которые она безжалостно обрушивала на головы и дневники нерадивых школяров. Пятерка же, полученная у Тамары, приравнивалась к подвигу Геракла. Нет, котировалась выше. Геракл-то имел дело с лернейской гидрой, но не с Тамарой.

При всем при том, литераторша была еще нестарой и довольно привлекательной женщиной: чуть полноватая, но не толстая, с молочно белой кожей, бровями-струнками и не производящей отталкивающего впечатления еле заметной тенью микроскопических усиков над верхней губой. В школе Тамара предпочитала носить сдержанные, но интересные платья серых оттенков, и никому не пришло бы в голову называть ее из-за этого серостью. Вся ее фигура с плавными, нежными, округлыми линиями относилась к тому типу фигур, которые мужчинам приятно гладить и наяву, и в своем воображении. Однако единственным мужчиной, которого коллеги и ученики когда-либо видели рядом с Тамарой Кирилловной, был ее отец — изможденного вида старик с бескровными губами, тяжело опиравшийся на палку и бережно поддерживаемый дочерью за локоть во время их прогулок в сквере. Мужа у Тамары никогда не было, и о причинах такого неестественного положения вещей не ведали даже самые злоязыкие и осведомленные школьные сплетницы.

Впрочем, в последнее время у литераторши появился поклонник — ее коллега, учитель русского языка и литературы этой же школы Евгений Андреевич Вагин: робкий, рано облысевший мужчина с тонкой шеей-стебельком и испуганными глазами навыкате — будто какие-то незримые пальцы стиснули его горло с колючим кадыком. Евгений Андреевич был одиноким и несчастным человеком. Несчастья его начались с тех пор, как его в ранней молодости бросила невеста. Молодой Вагин был влюблен в девушку до беспамятства и конфузливо целовал ее в щеку на скамейке под вечерними липами, где они вслух мечтали о дружной семье с тремя детьми. Однако за день до бракосочетания невесте пришла в голову внезапная мысль о том, что если она выйдет за Вагина замуж и примет его фамилию, то фамилия ее после этого будет выглядеть… Черт те как будет выглядеть ее фамилия!.. Жить с такой непотребной фамилией было совершенно невозможно. Жизнь женщины с такой фамилией превратилась бы в одно сплошное мучение с бесконечными смешками и пересудами за спиной. Не будешь же, в самом деле, то и дело объяснять каждому встречному и поперечному, что ударение в ее фамилии следует ставить на первом слоге, а не на втором.

Странно, что эта ослепительная мысль не пришла девушке в голову раньше, просто поразительно, что ее родственнички и многочисленные подружки вовремя не подсказали ей этого. Можно было, конечно, после замужества оставить себе девичью фамилию. Или заставить жениха поменять свою династическую непристойность на что-нибудь более приличное и звучное — например, на Отвагин. Однако неожиданное прозрение и отвращение, которое девушка вдруг испытала к фамилии своего гипотетического супруга, тут же перекинулось и на фигуру самого Евгения Андреевича, моментального потерявшего для девушки всякую притягательность. Свадьбу спешно отменили, девушка оставила Вагина и вскоре удачно вышла замуж за телемастера с шикарной фамилией Златокупов.

Евгений же Андреевич с тех пор ни разу не был так близок к женитьбе. То ли из-за его фамилии, то ли из-за неказистой внешности, то ли еще по какой-то причине, но девушки сторонились учителя литературы, не изъявляя ни малейшего желания принимать его робкое общество. Осознание собственной ущербности и непопулярности у женщин весьма тяготило Евгения Андреевича. Он попытался прогнать эти горестные думы, с головой погрузившись в работу, которую любил и которая теперь единственно наполняла его жизнь чем-то радостным и ценным. Однако здесь его поджидало новое несчастье.

Дело в том, что в жизни Евгения Андреевича не так давно появился навязчивый кошмар под названием "Дуэль между Пушкиным и Лермонтовым". Однажды в голову Евгения Андреевича, точно так же, как некогда — в голову его бежавшей из-под венца невесты, нежданной гостьей явилась ужасная мысль. А ведь Пушкин и Лермонтов, несмотря на немалую разницу в возрасте, жили в одно время, подумал учитель литературы. Почти 23 года жили. Факт общеизвестный, чего ж тут, казалось, ужасаться. Ужасным был вывод, который Евгений Андреевич сделал для себя из этого факта. Ведь это значит, размышлял он, что Пушкин и Лермонтов, встретившись, к примеру, где-нибудь в светском салоне, могли сильно повздорить и стреляться затем на дуэли. Принимая во внимание неистовый бретерский нрав Александра Сергеевича и изуверскую язвительность Михаила Юрьевича, способного вывести из себя даже статую Сфинкса, учитель литературы находил вероятность такой ссоры и последующей дуэли весьма высокой. И вот это было бы, согласитесь, поистине чудовищно: два величайших русских поэта сходятся в кровавом поединке, наставляют друг на друга пистолеты, пытаются убить друг друга!..