Прогулки по Луне - Саша Кругосветов

Бабушку, мамину маму, тоже любил. Она смолянкой была, четыре языка знала. Мало побыла с нами, рано ушла, мне было семь или восемь. Но интерес к языкам успела мне передать. Не только к языкам. Не врать, не обманывать, выгоду не искать, друзьями дорожить. А еще – в лесу ориентироваться, в растениях разбираться, грибы-ягоды собирать. Рыбу ловить – это уже отец научил.

Мама королевой была. Царственная женщина. Умная. Молчаливая, но, если уж скажет… всякое лыко в строку. Глаза строгие. Большие, строгие глаза. Я ревновал ее – мама Гальку больше любила.

Вот и не стал говорить, что в Большой дом пригласили. И согласие дал, ни с кем не советуясь. Уже потом маме сказал. Маме и всем – что пошел в органы работать, уже приняли. В госбезопасность. Она побледнела, глаза еще больше стали. Смотрела на меня и молчала. И слеза течет. Покачнулась, едва подхватить успел. Она выпрямилась. «Не трогай меня. Заруби себе на носу, Вова Шельга. Ты не сын мне больше. Знать тебя не знаю, видеть не хочу. Собирай вещи, живо, марш – на все четыре стороны».

Пробовал объяснять: времена изменились, жизнь теперь совсем другая. Госбезопасность… она ведь в любой стране есть. И слушать не хочет.

Отец пытался меня защищать. «А ты, Володя, – это она ему, отца тоже Владимиром звали, – забыл, что ли, как они мою и мамину жизнь ломали, корежили, сколько мы от них натерпелись, когда из Германии репатриировались, на родину вернулись… Родина – нет, неласково она нас встретила, вначале в трудовые лагеря чуть не загремели, потом гнали отовсюду – ни тебе учебы, ни достойной работы… и потом, долгие годы после этого… Тяжело вспоминать. Не заступайся, он уже не маленький, все должен понимать». Отец спросил только: «Куда же ты теперь пойдешь, сынок?» «Куда, куда, я ведь еще и учиться буду – общежитие дадут». Ушел в общежитие. Форму дали. Еду дали. Положено было. Что еще надо? Учился, работал много, потом опять учился, потом опять работал. В разных структурах, не только в госбезопасности, был период – в ментовку откомандировали. Всем занимался – и опером был, и следователем, и особые поручения исполнял.

Познакомили с Людой, дружбаны подсуропили – типа: не упускай своего шанса, а дети – так это счастье, растить детей любимой женщины, вот и окрутили.

Маму потом вообще почти не видел. Много раз звонил, хотел встретиться, поговорить. «Мама, прости, столько лет прошло». – «Нет, не о чем нам с тобой говорить. О чем говорить? Незачем тебе знать о моей жизни. А твоя кагэбэшная – как теперь, фээсбэшная? – что кагэбэшная, что фээсбэшная жизнь твоя меня не интересует. Не звони, Вова. И не спорь. Ты меня очень обидел. Да и сил у меня нет спорить с тобой. Если ты хоть капельку желаешь мне добра – не звони и не приходи, не пытайся что-нибудь исправить. Разбитое не соберешь. Ты ведь не уйдешь ради меня из органов? Вот видишь. И не о чем нам с тобой говорить».

Да, вот так, Вовик. Сам строил свою жизнь. Сам и плоды пожинаешь. Ума тебе Господь явно недодал. Какой Господь? Нет никакого бога. Чего удивляться? Ты – сын своего отца. Похож. И характер, как у отца. Добрый, порядочный, трудолюбивый. А еще недалекий. Но отец-то всю жизнь… За спиной умной жены. А ты… Сам да сам. Сам с усам. Только папа всегда маме был предан. Он предан… А ты предал. Предал маму. Не хочешь сам себе признаваться, а предал. Вот теперь остался ни с чем. Что теперь делать, чем голову занять, чем сердце успокоить? Все бы сейчас отдал, чтобы хоть на часик снова с матушкой встретиться да потолковать с ней о том о сем. Мама умная была, она бы мне враз голову прояснила.

Чего сейчас-то об этом думать? Юрку спас. Да только где оба мы сейчас оказались? Вернемся ли когда… Новую жизнь пора начинать. Где теперь те органы? На Земле остались? Вот то-то.

Нет, жизнь не кончается. Раз америкосы организовали колонию, значит здесь и агент их имеется, цэрэушник какой-нибудь. Так что твоя работа, Вова, еще не кончилась, твоя работа только начинается. Ты ведь сотрудник. И на задании. Обстановка изменилась? Сложно? А кто говорил, что будет просто? Не говорили тебе такого. И за Юрку ты отвечаешь. Еще неизвестно, что на него возложено. Где он сейчас? Надо бы подниматься поскорее, да Юрку разыскивать, к нему пробираться.

Рали, Ралина. Молодая женщина волобуйка. Вот она рядом, она всегда рядом с Шельгой, всегда готова помочь. Негромкая речь, мягкая улыбка. Они много времени проводят вместе. Шельге приятно на нее смотреть.

– Сколько тебе лет, Рали?

– Двадцать восемь.

– Это много по меркам энков?

– Нет, совсем немного. Я молодая, разве не видно? Волобуи живут до семидесяти-восьмидесяти. Может, чуть дольше.

«Так, живут примерно как мы. Двадцать восемь лунных, – размышлял Шельга, – наверное, все равно что двадцать восемь земных года. Рослая, около двух метров, тем не менее, как я успел заметить, это весьма небольшой рост для женщин волобуйской расы. Стройная, изящная, очень белокожая, голубоглазая. Волосы рыжие. Молчаливая, тихая. Наверное, с сильным характером. Нежная и теплая. В переводе с одного из волобуйских языков ее имя означает „теплое солнце“».

У волобуев два имени: одно общепринятое, общеупотребительное, у нее – Ралина, второе, тайное, используется в общении с близкими, в кругу семьи. Ралине нравится Шельга, она открывает ему свое «тайное» имя – Ининна, «розовая утренняя звезда».

Когда Шельга немного окреп, они с Ралиной стали подолгу гулять в окрестностях Урука.

Рали показывала ему парниковые огороды и сады, нескончаемые пастбища со стадами овец и рогатого скота, напоминающего лохматых шотландских коров. Огороды, сады – все с искусственным освещением, с системами орошения и удобрения почвы. «Как же все это непохоже на огромные пространства полей и пастбищ моей планеты», – думал Шельга.

Молодой волобуйке нравилось, когда они случайно соприкасались руками, когда Шельга при прогулке как бы невзначай обнимал ее за талию. Нравилось все: прикосновения, нежные слова, легкие поцелуи – в плечо, в шею, в глаза, доверие, которое они испытывали друг к другу, а потом у них случилось то, что на Земле происходит между любящими друг друга мужчинами и женщинами. Ралина узнала, что существует эта сторона жизни, давно уже забытая на маленькой планете Луна. Узнала и то, что означает это стертое, обветшалое, но вечно молодое слово «любовь».

Шельга снова почувствовал себя молодым, совсем молодым. Ничего подобного у него не было, никогда не было за всю его долгую, серую ментовскую жизнь.

Они бродили по полям, рассказывали друг другу о жизни на Земле, о жизни на Луне. Ложились в траву отдохнуть у огромного рулона упакованного сена. Шельга клал ей голову на колени, смотрел вверх на влажные туманы под сводами необъятных подлунных пещер. Она гладила его жесткие черные волосы. Не надо было что-то говорить. Не нужно было что-то делать, объяснять, доказывать. Просто они были рядом, и им было хорошо.

Почему ничего такого не было с женой? Ни с женой, ни с какой-то другой женщиной. Со стыдом вспоминал он минуты близости в семейной постели… Все это происходило как-то между делом, между прочим. Какая-то спешка, никакой радости. Выполнить свой долг, поставить галочку… И она так же. «Не лезь ты со своими слюнявыми поцелуями, терпеть этого не могу. Да не заваливай ты меня, сама лягу. Вот так. А теперь давай. Давай, давай. Еще. Так, левее, левее, правее. Так. А теперь чуть выше, неумеха, все тебе подсказывать надо. Ну вот, все-о-о-о… Все, я сказала. Я спать хочу. Опять ты меня залил. Презерватив и то снять аккуратно не можешь. Тебе что-то не нравится, лейтенант? Взял раскладушку, пшёл на кухню. Завтра перед работой вынес ведро, детей накормил, в школу отвел. Вечером принес продукты, это понятно? А кто, интересно, будет таскать картошку, морковь? Я, что ли? Это и есть твой супружеский долг. А не твое – тык-тык-тык и полный пшик, учу тебя, учу – все без толку… Поздно освободишься? Меня это не касается, чтоб все было сделано. Измываешься над законной женой? Ничего, ничего, все будет доложено начальству. И парторганизацию в известность поставим».