Связанные любовью - Евгения Перова

– Таков в общих чертах план действий. Пока идет ремонт, нам с вами надо продумать концепцию экспозиции. Я дам вам свои заметки, посмотрите, подумайте. Предлагаю вам сразу же съездить куда-нибудь вроде Ясной Поляны, присмотреться. И конечно, необходимо развернуть рекламную кампанию – это я поручаю вам: пресса, телевидение, всякое такое. Да, и неплохо бы заручиться поддержкой местного бизнеса – пока спонсор оплачивает ремонт, но впереди еще немало расходов.

– Федор Николаевич, я правильно понимаю, что почти ничего не сохранилось из прежней обстановки?

– А, вас напугала пустота в залах? Нет, кое-что сохранилось! Я распорядился перенести особо ценные вещи на время ремонта в Каретный сарай. Да, вот еще статья расходов – на реставрацию!

– Вы знаете, мы могли бы обратиться к местным – я знаю, что после революции Усадьбу разграбили. Вдруг у кого-то до сих пор хранятся вещи отсюда? Может, подарят?

– Хорошая идея! Вот еще дело для вас, действуйте! Да, кстати – нам выделили машину с шофером, но я езжу на своей инвалидной – с ручным приводом, так что музейное авто к вашим услугам! Договоритесь с шофером, чтобы заезжал за вами по утрам. А сейчас я покажу вам, что в Каретном сарае – неплохо бы составить опись. Пожалуй, для начала вам надо пройти стажировку по музейному учету! Я договорюсь с каким-нибудь музеем…

Домой я возвращалась, переполненная впечатлениями. Было ощущение, что в меня проник какой-то вирус – озноб, лихорадка, радостное предвкушение! «Как интересно жить!» – подумала я и первым делом достала коробку с записками Онечки, надеясь прочитать там про Усадьбу. Она вела дневники на протяжении сорока с лишним лет, начав в 1953 году: первая запись сообщала о смерти Сталина. Писала она в общих тетрадях на 48 листов мельчайшим бисерным почерком: если листы были в клеточку, то на каждом ряду, а если в линейку, то умещала в один ряд две строки. Я уже заглядывала в эти тетрадки, но отложила: такая мелкая рукопись, да еще по-французски! Но теперь-то я просто обязана прочесть все! Я взяла первую тетрадь и пошла к маме – она вязала, полулежа на диване. Я поправила ей подушку и поцеловала:

– Что ты вяжешь?

– Пинеточки! – улыбнулась она. – Для нашего мальчика.

– А вдруг это девочка?

– Значит, пойдут девочке!

Я села рядом и открыла дневник:

– Хочешь, я почитаю это вслух?

– Давай! Наконец-то мы узнаем все тайны.

Мама не так хорошо знала французский, поэтому я переводила ей с листа. Мы не торопясь продвигались вперед, разматывая бисерный клубочек Онечкиных французских фраз – и так же медленно разматывались мамины разноцветные клубочки: желтые пинеточки, беленький чепчик, бирюзовая распашонка…

Петля за петлей, день за днем.

Мне ничего не известно о моем происхождении и настоящем имени.

16 апреля 1899 года (по юлианскому летоисчислению) монахини Покровского монастыря, расположенного в пяти верстах от города Козицка, выйдя после вечерни из храма Покрова Пресвятой Богородицы, были поражены зрелищем внезапно выпавшего снега – за время службы его навалило так много, что нога уходила по щиколотку. Явление тем более удивительное, что весна в том году случилась ранняя и на березах уже проклюнулись зеленые листочки.

Подходя к своей келье, игуменья услышала чей-то жалобный писк. Подумав, не кошка ли это, она приблизилась к месту, откуда доносился звук, и обнаружила стоящую в нише стены большую корзину, а в ней плачущее дитя. Матушка подхватила корзину и побежала с ней в келью. Осмотрев ребенка, которому на вид было не более трех месяцев, она не нашла никаких записок. Девочка одета была весьма скудно и замерзла. Креста на ней не обнаружилось, и настоятельница решила, что надобно будет окрестить ребенка, когда оправится: как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть!

При последовавшем через три дня крещении девочку нарекли Хионией – в честь Солунской мученицы, день памяти которой как раз 16 апреля и отмечался. К тому же на греческом языке Хиония означало «снежная», что как нельзя лучше подходило к внешности белокурого ребенка с очень светлыми глазами и в то же время напоминало о неожиданном апрельском снегопаде.

Этой девочкой была я. Фамилию мне дали Найденова, а отчество – Петровна, поскольку подкинули меня между двумя Петрами: шестого апреля – святой мученик Петр Казанский, а двадцатого – Петр Святитель Киевский. Полиция предприняла необходимые розыски, но никого не нашла, и я осталась при монастыре.

Когда мне исполнилось шесть лет, княгиня Елена Петровна Несвицкая, урожденная Долгорукая, чье имение располагалось в полутора верстах от монастыря, взяла меня к себе, восхитившись живостью и сообразительностью прелестного ребенка. Говорю об этом с ее слов, сама же никакой особенной прелести в себе не замечала очень долго, но что была сообразительна, признаюсь без ложной скромности: к пяти годам уже умела грамоте и бойко читала акафисты, а молитву «Символ веры» могла сказать наизусть, ни разу не запнувшись.

Воспитывали меня монашки строго, тем удивительнее мне было оказаться в Усадьбе, роскошь которой смутила детское воображение. Помню этот день очень отчетливо и, оглядываясь в прошлое, вижу маленькую белокурую девочку в длинной черной юбке и белой кофточке, замершую посреди огромного, как мне тогда казалось, зала. Наверно, я запомнила свое отражение в одном из зеркал, которые поразили меня чрезвычайно, потому что до сих пор я ни одного зеркала не видела.

Меня отвели в детскую и поручили нянюшке. Няня Глаша помыла меня в большом медном корыте – я очень стеснялась, но не смела перечить. Потом она заплела мне косу и нарядила в белое платьице с оборками и кружевами, перепоясанное ниже талии широким розовым кушаком – Елена Петровна заранее посылала одну из горничных в Тверь за моим «приданым». Глаша покормила меня сладкими белыми булками, каких я никогда прежде не пробовала, а в кружечку налила что-то горячее и очень вкусное, коричневого цвета – это было какао. Потом мы пошли к моей благодетельнице, которая осмотрела меня очень внимательно и похвалила:

– Хорошая девочка! Пойдем, милочка, я тебя кое с кем познакомлю! – и взяла меня за руку. Я, раскрыв рот, озиралась по сторонам с каким-то даже благоговением – после монастырских келий Усадьба представлялась мне царским дворцом. Шли мы, как мне показалось, очень долго. Наконец Елена Петровна отворила какую-то дверь, и мы вошли в небольшую, но очень уютную классную комнату, где нас почтительно приветствовал высокий дяденька в очках, на которые я так и уставилась, поскольку тоже раньше не видала. Ох, скольким же вещам пришлось мне удивляться, пока не привыкла!

Дяденька оказался гувернером – его воспитанника, сидящего за столом, я не сразу заметила, а он уже давно рассматривал меня и улыбался. Наконец я увидела мальчика в бархатном синем костюмчике, с виду моего ровесника – он вылез из-за стола и подошел ко мне. Я опять застеснялась и смущенно прижалась к Елене Петровне – ее я уже знала и не боялась, а мальчиков раньше никогда не встречала. Она рассмеялась: