Япония без вранья. Исповедь в сорока одном сюжете - Юра Окамото

— Это что же? Неужели я? — почти всхлипывая, говорит последняя. Хоть и понимая, что ничего уже не изменить, достаёт из мешка последнюю бумажку, развёртывает её тонкими нервными пальцами. Все наклоняются и благоговейно отшатываются, видя в середине листка страшный круг.

А я уже иду к двери — на улице весна, и выборы я проиграл.

Недавно совсем недалеко от японского города Ибараки, где я живу, поймали молодого парня, который года два был в розыске за убийство молодой иностранки. История для меня — захватывающая. Во-первых, потому, что убийца напрочь отказался объяснять мотив. Во-вторых, потому, что он жил последние год и два месяца в одном городе со мной, то есть вполне возможно, что я его встречал. А в-третьих, потому, что убитая перед самой смертью занималась тем, чем мне, как и любому иностранцу в Японии, самому приходилось заниматься много раз, — давала урок английского. В отличие от меня, она давала урок своему убийце.

Когда я услышал эту историю, я подумал: ну наконец-то японцы перестали дискриминировать нас, иностранцев, и убивают белых точно так же, как друг друга.

Дело в том, что иностранцев, тем более иностранок, в Японии убивают не так уж часто. Нас то ли щадят, то ли не считают в полной мере людьми (или, наоборот, полагают высшей расой — в зависимости от цвета кожи). Так или иначе, рассчитывать на равенство не приходится.

А тут, подумал я, никакой дискриминации — прогресс да и только. Но стоило мне почитать статьи про него, посмотреть записи интервью с его родителями, и я понял, что всё совсем не так. Убийце нужна была именно иностранка.

Попробую сделать зарисовку его жизни, какой я её тогда себе представил. Практически все факты — проверены, а все психологические да культурологические домыслы — мои. Как я выяснил позже, поговорив с журналистом, который занимался этой историей, я не ошибся.

Молодой человек родился в элитной семье. Родители у него врачи, а значит, победители в том японском мире, где всё решает катагаки, буквально — «надпись на плече», или, иначе, — место работы и деньги, которые эта работа приносит. И, как почти в любой семье такого рода, с раннего детства он был пешкой, которую папа с мамой неуклонно и безоглядно продвигали по японской карьерной лестнице. Денег было вдоволь, поэтому после школы он посещал бесконечные кружки, секции да подготовительные курсы, где от него требовалось лишь одно — быть лучше других. Домой он приходил уже под вечер, никогда не играл с друзьями на улице, никогда не ловил крабов в речке возле дома, никогда даже не дрался. А родители — те работали и зарабатывали деньги и давили на него каждый день: учись, мол, становись как мы. Для них он был активом, имуществом, которое нужно было правильно реализовать. Но не вышло.

В одном интервью мать сказала, что её сын плакал, когда умерла его собака, то есть он понимал ценность жизни. Но она неверно трактует эти слёзы. Он плакал потому, что умерло единственное существо, которое любило и принимало его таким, какой он есть.

А дальше всё стало ещё хуже. Поступить в хороший университет ему не удалось, и он пытается найти новую сферу, в которой он может выстроить себя по-новому, найти уважение других и одновременно самоуважение. У него нет ни друзей, которые бы его поддержали, ни семьи. Единственное, что ему остаётся, это искать признание вовне, то есть среди иностранцев. И он начинает строить самосознание на одной основе — основе своей национальности. Он японец. Он умеет рисовать, считает, что у него есть способности к дизайну, поэтому поступает в университет учиться проектировать парки в японском стиле. Там же поступает в клуб карате, чтобы было чем красоваться перед иностранцами. С учёбой у него плохо, с карате — тоже, поскольку единственное, что учитель нашёл нужным про него сказать, это что он «усердно тёр полы перед тренировкой». Но признание своих его уже не интересует. Он начинает усиленно учить английский. И ходит в парк, ищет там белых иностранок и рисует их портреты, впечатляя их тем, что знает их язык, и одновременно подаёт себя истинным носителем глубокой восточной культуры — каратист, да ещё и специалист по японским паркам. Он хочет, чтобы хоть кто-нибудь признал его вне тех критериев, которые работают в японском обществе. Хочет, чтобы его признала иностранка. Ему кажется, что здесь у него есть шанс.

И вот он встречает свою жертву. Ведёт её к себе домой. Начинается урок английского. А дальше происходит что-то очень неприятное. Девушка, наверное, высмеивает его. Его лицо, или мужские достоинства, или английский. Может быть, она просто смотрит на него не так. Или ему это кажется. И он вдруг понимает, что и этот путь ему отрезан. И начинает бить её. По удару за всё, что ему пришлось вытерпеть от родителей. За бессмысленную зубрёжку, за постоянно включённый в доме телевизор, за то, что на него всегда смотрели как на вещь. Или вообще не смотрели.

И убивает.

Японское общество, особенно те его члены, которые соответствуют идеалу успеха, довольно жестоки. В этих сферах царят прагматизм, меркантилизм и совершенно чудовищное одиночество. Люди развешивают на стенах бесконечные аттестаты, свидетельства о выигрышах в профессиональных конкурсах, рекомендации от высокопоставленных лиц. Они живут всегда одни, наслаждаясь своей победой, но не разделяя её ни с кем.

Этому мальчику вешать на стены было нечего. И он вешал на стены зеркала, много, очень много зеркал, и всё смотрел в них, пытаясь найти хоть одно, в котором он бы себе понравился. И не нашёл.

Дует первый ветер весны, хару-итибан. Облака мчатся по небу как одержимые, то и дело льёт косой дождь, окна в подгнивших рамах дома дрожат так, словно началось очередное землетрясение, и кошки, не находя себе места, то бросаются на улицу, то начинают сновать по дому, каждую минуту подходя потереться о мою штанину. Термометр всё ещё показывает семь градусов в комнате, но каждый раз, когда ненадолго появляется солнце, видишь, что краски за окном уже совсем другие.

Я выхожу на улицу. Светит солнце, но ветер пробирает до костей. У магазина на углу ругаются двое служащих. Тот, что постарше, очевидно, работающий в фирме неподалёку, приехал сюда на велосипеде купить готовый ужин, другой, помоложе, — на машине, которую он припарковал прямо перед входом, помешав, таким образом, старшему вывести свой велосипед. Оба в костюмах, для обоих кончается финансовый год, и последние недели две они, каждый в своей фирме, наверняка готовили бесконечные отчёты, праздновали на корпоративной вечеринке проводы прошедшего года, провожали тех, кого начальство решило перевести в другие филиалы, и возвращались домой лишь за полночь. «Ты что это делаешь?» — кричит пожилой, обрушивая тем самым на молодого самое страшное ругательство японского языка. «Чего? Мне что, из машины выйти? А? Хочешь, выйду?» — грозно отвечает тот, что помоложе, довольный возможностью поругаться с человеком старше и выше его по карьерной лестнице. «Выходи!» — орёт тот. Молодой выходит, и оказывается, что он на голову выше противника — средний рост японцев здорово вырос за последние лет двадцать, как считается, от количества выпиваемого молока. Пожилой в страхе отступает на пару шагов, молодой наступает. Некоторое время они ещё стоят, переругиваясь, но не притрагиваясь друг к другу: по закону виноват всегда тот, кто ударит первым. Наконец пожилой уезжает, бормоча себе под нос что-то про нынешнюю молодёжь, а я иду дальше.