Записки из подполья - Федор Достоевский

Испуганное и оскорбленное чувство сменилось на лице еесначала горестным изумлением. Когда же я стал называть себя подлецом имерзавцем и полились мои слезы (я проговорил всю эту тираду со слезами), вселицо ее передернулось какой-то судорогой. Она хотела было встать, остановитьменя; когда же я кончил, она не на крики мои обратила внимание: «Зачем тыздесь! зачем не уходишь!» — а на то, что мне, должно быть, очень тяжело самомубыло все это выговорить. Да и забитая она была такая, бедная; она считала себябесконечно ниже меня; где ж ей было озлиться, обидеться? Она вдруг вскочила состула в каком-то неудержимом порыве и, вся стремясь ко мне, но все еще робея ине смея сойти с места, протянула ко мне руки… Тут сердце и во мнеперевернулось. Тогда она вдруг бросилась ко мне, обхватила мою шею руками изаплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со мной не бывало…

— Мне не дают… Я не могу быть… добрым! — едва проговорил я,затем дошел до дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоящейистерике. Она припала ко мне, обняла меня и как бы замерла в этом объятии.

Но все-таки штука была в том, что истерика должна же былапройти. И вот (я ведь омерзительную правду пишу), лежа ничком да диване,накрепко, и уткнув лицо в дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку,издалека, невольно, но неудержимо ощущать, что ведь мне теперь неловко будетподнять голову и посмотреть Лизе прямо в глаза. Чего мне было стыдно? — незнаю, но мне было стыдно. Пришло мне тоже в взбудораженную мою голову, что роливедь теперь окончательно переменились, что героиня теперь она, а я точно такоеже униженное и раздавленное создание, каким она была передо мной в ту ночь, —четыре дня назад… И все это ко мне пришло еще в те минуты, когда я лежал ничкомна диване!

Боже мой! да неужели ж я тогда ей позавидовал?

Не знаю, до сих пор еще не могу решить, а тогда, конечно,еще меньше мог это понять, чем теперь. Без власти и тиранства над кем-нибудь яведь не могу прожить… Но… но ведь рассуждениями ничего не объяснишь, аследственно, и рассуждать нечего.

Я, однако ж, преодолел себя и приподнял голову; надобно жбыло когда-нибудь поднять… И вот, я до сих пор уверен, что именно потому, чтомне было стыдно смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и вспыхнулодругое чувство… чувство господства и обладания. Глаза мои блеснули страстью, ия крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как меня влекло к ней в этуминуту! Одно чувство усиливало другое. Это походило чуть не на мщение!.. Налице ее изобразилось сначала как будто недоумение, как будто даже страх, нотолько на мгновение. Она восторженно и горячо обняла меня.

Через четверть часа я бегал взад и вперед в бешеномнетерпении по комнате, поминутно подходил к ширмам и в щелочку поглядывал наЛизу. Она сидела на полу, склонив на кровать голову и, должно быть, плакала. Ноона не уходила, а это-то и раздражало меня. В этот раз она уже все знала. Яоскорбил ее окончательно, но… нечего рассказывать. Она догадалась, что порывмоей страсти был именно мщением, новым ей унижением, и что к давешней моей,почти беспредметной ненависти прибавилась теперь уже личная, завистливая к нейненависть… А впрочем, не утверждаю, чтоб она это все поняла отчетливо; но затоона вполне поняла, что я человек мерзкий и, главное, не в состоянии любить ее.

Я знаю, мне скажут, что это невероятно, — невероятно бытьтаким злым, глупым, как я; пожалуй, еще прибавят, невероятно было не полюбитьее или по крайней мере не оценить этой любви. Отчего же невероятно? Во-первых,я и полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня — значилотиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь не мог дажепредставить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, чтолюбовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве надним тиранствовать. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял себелюбви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал нравственным покорением,а потом уж и представить себе не мог, что делать с покоренным предметом. Да ичто тут невероятного, когда я уж до того успел растлить себя нравственно, дотого от «живой жизни» отвык, что давеча вздумал попрекать и стыдить ее тем, чтоона пришла ко мне «жалкие слова» слушать; а и не догадался сам, что она пришлавовсе не для того, чтоб жалкие слова слушать, а чтоб любить меня, потому чтодля женщины в любви-то и заключается все воскресение, все спасение от какой быто ни было гибели и все возрождение, да иначе и проявиться не может, как вэтом. Впрочем, я не очень уж так ее ненавидел, когда бегал по комнате и вщелочку заглядывал за ширмы. Мне только невыносимо тяжело было, что она здесь.Я хотел, чтоб она исчезла. «Спокойствия» я желал, остаться один в подпольежелал. «Живая жизнь»{47} с непривычки придавила меня до того, что даже дышатьстало трудно.

Но прошло еще несколько минут, а она все еще не подымалась,как будто в забытьи была. Я имел бессовестность тихонько постучать в ширмы,чтоб напомнить ей… Она вдруг встрепенулась, схватилась с места и бросиласьискать свой платок, свою шляпку, шубу, точно спасаясь от меня куда-то… Черездве минуты она медленно вышла из-за ширм и тяжело на меня поглядела. Я злобноусмехнулся, впрочем, насильно, для приличия, и отворотился от ее взгляда.

— Прощайте, — проговорила она, направляясь к двери.

Я вдруг подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил…и потом опять зажал. Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другойугол, чтоб не видеть по крайней мере…

Я хотел было сию минуту солгать — написать, что я сделал этонечаянно, не помня себя, потерявшись, сдуру. Но я не хочу лгать и потому говорюпрямо, что я разжал ей руку и положил в нее… со злости. Мне это пришло в головусделать, когда я бегал взад и вперед по комнате, а она сидела за ширмами. Новот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость, хоть и нарочно, но неот сердца, а от дурной моей головы. Эта жестокость была до того напускная, дотого головная, нарочно подсочиненная, книжная, что я сам не выдержал дажеминуты, — сначала отскочил в угол, чтоб не видеть, а потом со стыдом и отчаяниембросился вслед за Лизой. Я отворил дверь в сени и стал прислушиваться.