Зона Синистра - Адам Бодор

Но тем больше была мне рада Кока Мавродин, когда я появился в конторе лесного инспектора. Она показала мне крысиный капкан с мощной, бьющей насмерть пружиной: в ожидании хороших вестей она держала его в ящике стола. Таких капканов, объяснила мне Кока Мавродин, она собирается заказать штук пять-шесть; конечно, размерами куда больше. Потом мы расставим их вокруг того места, где выходит на поверхность ручей, — на случай, если Арон Варгоцкий все-таки оклемается и надумает сбежать.

Но Арон Варгоцкий, как обещал, оставался на месте: снег вокруг пещеры, куда прятался ручей, был нетронутым. Только иногда там пробегал маленький изящный зверек с шерстью цвета опавших листьев — наверняка тот самый, что сожрал ухо Гезы Хутиры. Из пещеры же выходил лишь кудрявый ароматный дым или просто запах смолы, въевшийся в человека, который всю жизнь прожил в лесу.

— Послушай, Арон Варгоцкий, — позвал я его. — Я разговаривал с Гезой Хутирой, он человек занятой, сказал, никак не может прийти, к сожалению. Но я здесь, как видишь, так что довольствуйся этим. Если есть жалобы, может, я сумею помочь.

— Ты мне поможешь, если все же уговоришь его прийти, и как можно скорее. Хочу поговорить с ним с глазу на глаз. А пока не выкроит время, пусть пришлет с тобой кринку теплого молока.

— В облаках витаешь, Арон Варгоцкий. Что это ты с молоком придумал? Тебе известно, что ты не то что молоко — собственную слюну проглотить не способен? У тебя рот полон твердой, сухой слюной. И вообще ты находишься при последнем издыхании.

— Это я-то?

— Кто же еще? Ты очень болен, к сожалению.

— Я? Откуда ты взял? Со мной все в порядке. Вот только землей объелся, теперь бы ее молоком запить.

— Брось, Арон Варгоцкий, не валяй дурака. Можешь поверить, я из верных источников знаю, что у тебя за болезнь. Так что, хотя бы поэтому, очень тебя прошу, оставайся на месте и никуда не высовывайся. В своих собственных интересах.

— Я ведь вроде сказал уже, что двигаться не могу. Куда же я денусь? На правой ноге у меня, или, если лицом ко мне встанешь, слева, обгорело все мясо. Как раз тот чертов кусок, возле колена, который ногу двигал.

— Тогда нам и спорить не о чем. Сиди спокойно. Пару дней потерпишь без молока.

Пока изготавливались капканы, я проводил на поляне все дни, с восхода и до заката. Утром я становился на свою лыжню, и она доставляла меня прямо к Арону Варгоцкому. Иногда мне приходилось, перекрикивая ропот ручья, долго звать его, пока он наконец не изволил принять к сведению, что к нему прибыл посетитель; а в иные дни он, от нетерпения громко дыша, как собака, уже ждал меня возле какой-нибудь щели.

— Ну, рассказывай, — умоляюще просил он. — Что коллега Геза сказал, когда узнал, что я здесь?

— Ничего особенного, Арон Варгоцкий. Вообще никто ничего об этом не говорит. Все ведь идет, как положено.

— Ты, когда молоко понесешь, не расплескай его смотри. Я тебе покажу, куда его лить. Я даже не против, если ты во рту его принесешь и выплюнешь мне через какую-нибудь дыру. Лишь бы молоко было.

— Эй, не думаешь ли ты, что я так близко к тебе подойду? Еще не хватало мне подхватить заразу.

— Я тебе говорил уже, нет у меня никакой заразы. Только нога не работает, да земли я, кажется, переел. Хорошо бы хоть рот сполоснуть молоком…

— Землю ты зря ешь. Не делай этого, а то еще что-нибудь подцепишь.

— Знаешь, что меня больше всего угнетает? От души жалко ухо Гезы Хутиры. Сам точно не знаю, как это случилось. Скверный, дурной вкус был у того рома, я попробовал — и со злости оттолкнул трубу, по которой он нам ее лил. Я сразу увидел, что у бедняги ухо на кусочке кожи болтается. Хочу прощения у него попросить, ухо — это ведь не пустяк.

— Ладно, Арон Варгоцкий, передам ему, что ты сожалеешь, что так получилось. Он человек снисходительный, великодушный, он тебя простит.

Пришел день, когда фургон горных стрелков должен был доставить капканы к домику дорожного смотрителя. Возвращаясь домой, я увидел в свете заходящего солнца: перед воротами трепещут под ветром волосы и подол юбки Эльвиры Спиридон. А поблизости, возле изгороди, накрытые брезентом, чтобы не намочил какой-нибудь забредший дождь, стоят в ряд пятьдесят-шестьдесят мешков цемента. По всему видать, Кока Мавродин-Махмудия изменила свое решение.

— Если вы и это сделаете, господин, — наклонилась ко мне Эльвира Спиридон совсем близко, чтобы в дыхании ее я расслышал угрозу, — тогда… хорошо бы нам в это время не встречаться.

— Ладно, как пожелаешь. Иди, я тебя отпускаю. Живи своей жизнью.

За те пару недель, что я, с мешком цемента на спине, делал по несколько ходок в день между домом дорожного смотрителя и урочищем Колинда, весна разошлась вовсю. На прогретых солнцем пригорках из-под корочки подтаявшего снега пробивалась на свет божий бледная еще трава, следом лез шафран, а по расширяющимся зеленым прогалинам бежала, мраморно-белая, двойная полоса моей постоянной лыжни. Над отверстиями, через которые дышал подземный ручей, колыхались в солнечном свете призрачные синие огоньки цветущего чабреца.

Когда все мешки с цементом были сложены вокруг вырытых ручьем подземных пустот, я бросил в воду травинку, чтобы определить, движется ли вода. Потом, засучив рукава бушлата, вынул свой, заранее наточенный, нож: солнечный зайчик, отразившись от сверкающего его лезвия, проник даже во тьму пещеры. Тогда Арон Варгоцкий в последний раз обратился ко мне:

— Думаешь, я не знаю, что ты затеял? Ну, хоть сейчас-то назови свое имя! Должен же я знать, кто ты такой!

— Слушай, Арон Варгоцкий: кажется мне, не самый это подходящий момент для знакомства. Одно могу тебе сказать: в зоне я жил под именем Андрея Бодора. И прошу тебя, прости человеку с таким именем все, что он сделал.

Кока Мавродин-Махмудиа немного просчиталась с цементом: половина мешков лежала еще нетронутой, когда вода в пустотах остановилась и замерла, приобретя сероватый, как у сыворотки, оттенок; пузырьки на поверхности полопались, и, как признак того, что раствор начинает схватываться, плотно закрывая протоки, ручей сразу в нескольких местах выплеснулся из-под земли на луг.

На краю поляны, в том месте, где я оставил снятые лыжи, стояла Эльвира Спиридон, в новом весеннем платье, развеваемом ветром, со свежевымытыми, сохнущими весенними волосами, и солнце ослепительно сияло в огромных медных кольцах ее серег.

— Ну вот ты и вернулась, — задыхаясь, сказал я, подходя к краю поляны.

— Сегодня я вдруг почувствовала, господин, что мне вас не хватает.

Что говорить: и мне ее уже не хватало. По старой привычке я поставил ее перед собой на лыжи, и когда лес с двух сторон двинулся вспять, скользя все быстрее к поляне отставных лесников, я зубами, ногтями сорвал с нее новое весеннее платье, ножом разрезал на поясе у себя твердые от цементного раствора штаны — и наконец прижался разгоряченным телом к бархатному ее заду.