Амстердам - Иэн Макьюэн

— Берегись! — крикнул Вернон. — Назад!

Они едва успели отскочить от баллистического содержимого желудка Ланарка. Галерея вдруг затихла. Затем с протяжным нисходящим глиссандо[32] отвращения вся струнная группа вместе с флейтами и пикколо отхлынула к медным, оставив музыкального критика и его деяние — вечерний картофель фри под майонезом с улицы Ауде-Хоогстраат — под одинокой яркой люстрой. Клайва и Вернона унесло с толпой, но, поравнявшись с дверью, они сумели высвободиться и вышли в покойный вестибюль. Там они уселись на банкетку и опять принялись за шампанское.

— Вполне заменило оплеуху, — сказал Клайв. — Это что, правда?

— Раньше я так не думал.

— Еще раз, будем здоровы.

— Будем. И слушай — я говорил это искренне. Я правда жалею, что навел на тебя полицию. Ужасный поступок. Безоговорочные униженные извинения.

— Не надо больше об этом. Страшно огорчен за твою работу и из-за всей этой истории. Ты был самым лучшим.

— Пожмем, раз так. Друзья.

— Друзья.

Вернон допил бокал, зевнул и потянулся.

— Раз мы с тобой сегодня ужинаем, я, пожалуй, вздремну. Разморило.

— У тебя была тяжелая неделя. А я приму ванну. Встречаемся здесь через час?

— Прекрасно.

Вернон поплелся к портье за ключом, Клайв посмотрел ему вслед. Мужчина и женщина, стоявшие у подножия монументальной двойной лестницы, встретив взгляд Клайва, кивнули. Они двинулись за Верноном наверх, а Клайв сделал круг-другой по вестибюлю. Потом тоже взял ключ и отправился к себе.

Через несколько минут он уже стоял над ванной, босиком, но полностью одетый, и пытался совладать с блестящим позолоченным механизмом, управлявшим пробкой. Его надо было одновременно поднять и повернуть, но у Клайва, видимо, не хватало сноровки. Между тем из подогретого мраморного пола через босые подошвы в него наливалась истома. Белые ночи в Южном Кен… кровопийство в полицейском участке, акколады[33] в Концертгебау; у него тоже была трудная неделя. Тогда вздремнуть перед ванной. Вернувшись в спальню, он выплыл из штанов, расстегнул рубашку и с довольным стоном погрузился на широкую кровать. Золотой атлас покрывала ласкал бедра, и Клайв отдался сладкому изнеможению. Все хорошо. Скоро он будет в Нью-Йорке у Сюзи Марселлан, и эта забытая, застегнутая его часть снова воспрянет. Утопая в роскошных шелках — даже воздух в этом дорогом номере был шелковистым, — он ерзал бы сейчас в предвкушении… если бы не лень было пошевелить ногой. Может быть, если бы он сосредоточился на этом, если бы хоть на неделю перестал думать о работе, он сумел бы возбудить в себе любовь к Сюзи. Женщина славная во всех отношениях, настоящий товарищ, верный. При этой мысли он преисполнился невыносимо теплым чувством к себе, человеку, который достоин верности, и ощутил, как по скуле скатилась слеза и защекотала в ухе. Но стереть ее тоже было лень. Да и незачем, потому что по комнате к нему шла Молли. Молли Лейн! И кто-то за ней следом. Ее дерзкий ротик, черные глазищи и новая стрижка — короткая — к лицу. Чудесная.

— Молли! — прохрипел Клайв. — Извини, не могу встать…

— Бедный Клайв.

— Я так устал.

Она положила прохладную ладонь ему на лоб.

— Милый, ты гений. Твоя симфония — волшебство.

— Ты была на репетиции? Я тебя не видел.

— Ты был слишком занят и важен. Я хочу тебя с кем-то познакомить.

В свое время Клайв знал почти всех любовников Молли, но этого припомнить не мог.

Молли никогда не терялась в обществе; она нагнулась и шепнула ему на ухо:

— Ты с ним встречался. Это Пол Ланарк.

— Ну конечно же. Я не узнал его в бороде.

— Понимаешь, Клайвик, он хочет твой автограф, но стесняется попросить.

— Нет, нет, я совсем не против.

— Я был бы страшно благодарен, — сказал Ланарк, подсовывая ему перо и бумагу.

— Ей-богу, вы напрасно стеснялись. — Клайв нацарапал свое имя.

— И здесь, пожалуйста, если вас не затруднит.

— Ну что вы, какие пустяки.

Подпись отняла последние силы, и ему пришлось лечь. Молли снова придвинулась ближе.

— Милый, я сделаю тебе один маленький выговор и больше никогда об этом не заговорю. Знаешь, тогда в Озерном краю мне очень нужна была твоя помощь.

— Господи! Я не знал, что это ты, Молли.

— Работа у тебя всегда была на первом месте, и, может быть, это правильно.

— Да. Нет. То есть, если бы я знал, что там ты, я бы показал этому узколицему.

— Конечно показал бы. — Она взяла его запястье и посветила в глаза фонариком. Какая женщина!

— Моей руке горячо, — прошептал Клайв.

— Бедный Клайв. Поэтому я и закатываю тебе рукав, глупышка. А теперь Пол хочет показать тебе, что он на самом деле думает о твоей симфонии — и для этого воткнет тебе в руку большущую иглу.

Музыкальный критик так и сделал, и было больно. От некоторых похвал бывает. Но чему научился Клайв за долгую жизнь — это искусству принимать комплимент.

— Что ж, большое спасибо, — пустил он руладу сквозь всхлип. — Вы слишком добры. Сам я о ней не такого высокого мнения, но все равно рад, что она вам понравилась, — спасибо огромное.

С точки зрения голландского доктора и сестры, композитор приподнял голову и, прежде чем закрыть глаза, попытался — с подушки — отвесить скромнейший поклон.

5

Впервые за день Вернон остался один. План его был прост. Он тихо закрыл дверь в приемную, скинул туфли, отключил телефон, смахнул бумаги и книги со стола — и лег на него. До утреннего совещания оставалось целых пять минут, и он вполне еще мог вздремнуть. Он уже так делал — и ведь это в интересах газеты, чтобы он был в наилучшей форме. Умащиваясь, он увидел себя массивной статуей, господствующей над вестибюлем здания газеты «Джадж», могучей полулежащей фигурой, высеченной из гранита: Вернон Холлидей, человек действия, редактор. На отдыхе. Но только временно, потому что скоро совещание и уже — черт подери — сотрудники подтягиваются. Надо было сказать Джин, чтобы не пускала. Он обожал истории о былых редакторах, рассказываемые за обедом в пабах; великий В. Т. Холлидей — ну, знаете, прославился «Плешьгейтом», — а утренние совещания проводил, лежа на столе. Должны были делать вид, что не замечают. Слова сказать не смели. В носках. А нынче — все серая мелкота, выдвиженцы из бухгалтеров. Или женщины в черных брючных костюмах. Вам большой джин с тоником? Кто, как не он, сделал знаменитую первую полосу. Весь текст загнал на вторую страницу — картинка все сама скажет. Вот когда газеты что-то значили.