Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

кучей под стеной полынной тайги. Огонь разживили с трудом, а когда он, потрескивая, наконец-то ворвался в полынь и над нею взвились клубы белесого дыма, шагов за сотню из пустоши на чистую целину ошалело выскочил заяц. Но вместо того чтобы бежать без оглядки, он почему-то заметался туда-сюда, хотя мы уже и махали руками, и орали во все горло:

— Заяц, заяц!

— Зайчиха, однако, — возразил дедушка Харитон.

Я ухватился за рукав его зипуна:

— У нее здесь зайчатки?

— Может быть. Они рано выводятся.

Зайчиха еще несколько секунд вертелась на одном месте, словно оказалась в клетке. Она даже приподнялась на задние лапки, поглядела на нас и только после этого вдруг стремглав ударилась, высоко подпрыгивая, чистой целиной. Но, оказавшись вдали от огня, она опять сиганула в гущину пустоши. Вот дуреха…

— Теперь они уже бегают, — бодро сказал дедушка Харитон о зайчатах, — Мать уведет их.

— Зачем зажигал? Зачем зажигал? — закричал я, все сильнее дергая дедушку за рукав зипуна. — Ты знал, что здесь зайчатки!

— А-а, будь неладна! Да не знал я…

— Знал, знал!

Сдернув с себя пальтишко, я бросился к огню. Но было уже поздно. Я хлестал по огню единственной своей одежиной, а огонь, словно огрызаясь, подняв вихрь искр, все сильнее и неудержимее врывался в пустошь, взлетал языками, растекался в стороны волной. Глаза мне обжигало искрами, залепляло хлопьями травяного пепла, застилало дымом…

— Да ты чо, паря? Очумел? — закричал надо мной дедушка и, подхватив под мышки, оттащил от огня. — Бича захотел, чо ли? Погляди, лопотину-то не сжег?

Дедушка Харитон впервые показался мне совсем другим, злым человеком, который не жалел даже маленьких зайчаток, и я, не зная, как его наказать, хотел укусить его за руку.

— Да ты чо, совсем ума лишился? — вырывая у меня руку, осерчал дедушка Харитон. — Вот ты какой карактерный! Гляди-ка: кусаться задумал! Ну погоди, я тебе задам!

— Ты зайчаток сжег! — выкрикнул я сквозь слезы и, круто повернувшись, зашагал к землянке, волоча свое пальтишко по целине.

Через несколько минут, когда огонь, жадно пожирая полынь, растекся уже по всей пустоши, Федя Зырянов появился в землянке. Я лежал на свежей соломе, отвернувшись к стене.

— Мишк, а Мишк, — позвал меня Федя, присаживаясь на нары. — Да ты не плачь. Они убежали.

Я быстро обернулся, приподнялся на локоть:

— Врешь!

— Дак сам видел. Своими глазами. Ты это… только ушел, а зайчиха и выманила их из пустоши. И они понеслись все вместе. Только прыг-прыг…

— Побожись! — потребовал я, как было заведено в нашем ребячьем миру.

Федя немного замялся, но мне хотелось ему верить, и я решил, что его заминка была случайной. Может, только оттого, что я так напористо потребовал клятвы.

— Вот те крест! — наконец-то побожился Федя.

— Сколько их было?

— Два зайчонка.

— Большие?

— Да уж большенькие. Не угонишься. Теперь они далеко.

Заминок у Феди больше не случалось, и он вспомнил еще несколько подробностей драматической сцены с зайчатами, убегающими от огня. Вероятно, скрепя сердце, но Федя с честью выполнил весьма трудное задание дедушки Харитона. Вскоре тот и сам появился в землянке.

— Ну, слава богу, живы остались! Ну и сиганули! Перепугались, знамо, — заговорил он, тоже присаживаясь на нары у моих ног. — Знатьё бы, дак, знамо, закричать бы, выгнать их сначала с пустоши, а потом уж и поджигать! А кто же знал, что они вывелись на пустоши? Я думал, они в колке живут.

Меня всегда, всю жизнь легко было обмануть, что и делали со мною многие, очень многие люди…

III

Взрослыми люди становятся в разную пору своей жизни. Случается, правда, что некоторые так и остаются детьми до глубокой старости. Словом, как на роду написано.

О том, кого же считать взрослым человеком, существует много самых различных мнений. Между тем есть ли тут о чем спорить? Всякий человек, по-моему, становится взрослым в то незабвенное время, когда он начинает работать и кормить не только себя, но и ближних.

Но как нелегко становиться взрослым!

…На следующее утро началась пахота.

Дядя Павел Гулько выехал на целинный клин с двухлемешным плугом. Его тащила четверка дюжих меринов; на кореннике гордо восседал Андрейка, начинавший уже третью свою пашню и хорошо знавший свое дело. Но для верности впереди упряжки бойко вышагивал дедушка Харитон, стреляя вдоль зорким взглядом, — он прокладывал для Андрейки направление первой борозды, а дядя Павел, наклонясь, нажимал на поручни плуга, помогая лемехам врезаться в землю.

Как приятно было шагать первой бороздой! Есть особая прелесть в самом начале любого дела, а особенно, как мне кажется, в начале пахоты. Вот спала земля, ощетинившаяся жнивьем или помятой травой, будто укрытая по бедности старенькой дерюжкой, неприглядная, скучная и для глаза, и для души. Но лемеха плуга с мягким шорохом разрезают ее на пласты, переворачивают их вверх изнанкой, и черноземная влажная земля, маслянисто блестя на солнце, наполняет тебя такой радостью, что ты готов прыгать и взлетать над свежей пахотой. Ты хватаешь горстью рассыпчатую землю, вдыхаешь ее густой, волнующий запах всей грудью, и перед тобой будто открывается ее какая-то особая тайна. Ты понимаешь, что скоро она, засеянная человеческой рукой из лукошка, согреет своим теплом зерна и пробудит в них жизнь — они пустят корни, а их ростки выбьются на белый свет и укроют ее нежнейшей зеленью. Ну не чудо ли эта способность, эта власть земли? И хотя ты идешь готовой бороздой, проложенной другими, и совсем без дела, ты все равно чувствуешь себя соучастником великой крестьянской работы. И одного этого тебе пока вполне достаточно. Радуясь успешному началу пахоты, ты безотчетно делишься своей радостью с землей, за что она тебя в свое время и вознаградит хлебом.

С полудня и мы, самые маленькие крестьяне, вступили в дело. Васятка Елисеев, Федя Зырянов и я появились на своих пашнях верхом на лошадях, с боронами. С гордостью и важностью работали мы, подергивая поводьями да покрикивая на коней там, где они, утопая копытами в мягкой, пахоте, от натуги замедляли шаг. Взрослые встречали нас у поворотных полос и очищали зубья борон от набившихся на них разных кореньев и травы. Все бы ничего, но ведь и коню, и бороновальщику не то что на твердой дороге: конь идет неровно, часто дергает борону, завязающую в пахоте, а ты сидишь на его подвижной, работающей спине, и под тобой не седло, а всего лишь обрывок старенького самотканого половичка или дерюжки.

Под вечер мы едва сползли с коней. Дедушка Харитон посмеялся над нами:

— Дак чо, мужики, видать, ухайдакались?

Не