Свитер - Бланка Бускетс

Наконец-то Долорс вывязала пройму как следует, без ошибок. На этот раз все как надо. Если все сложится удачно, то через пару дней с этой деталью будет покончено. Теперь пора и отдохнуть. Сейчас будет ужин, уже почти девять. Жофре, Марти и Сандра, должно быть, вот-вот придут.

Эти проймы — как ненависть, они тоже уменьшают хороший материал, с той разницей, однако, что ненависть делает это беспорядочным образом, Долорс сдерживалась каждый раз, как видела Эдуарда, она несколько раз просила, чтобы он разрешил Терезе вернуться, но муж отвечал отказом, а однажды воскликнул: мне кажется, ты Терезу любишь больше, чем Леонор. Не знаю только отчего.

После этого злокачественная опухоль ненависти начала разрастаться бесконтрольно. Никогда еще Долорс не видела этого так отчетливо, как в тот день, когда сказала: или ты разрешишь Терезе вернуться, или я забираю Леонор и ухожу, выбирай. Когда муж услышал это, то заметно испугался. Его мужская гордость защитника и главы семьи оказалась уязвлена, представления о жизни, сформированные обычаями и вековыми законами, — уничтожены и поруганы. Он все больше замыкался в себе. В тот день он заметил, наконец, что она уже не та, что она может быть опасной, а самое главное, что говорит она совершенно серьезно. А он без Долорс — пустое место.

Поэтому, после небольшой паузы, вызванной неподдельным изумлением, он сдался. Сгорбившись и шаркая, муж вышел из комнаты — так уходит мужчина, проигравший войну, которую начал сам, чтобы не потерять захваченных территорий, а в итоге оставшийся ни с чем. Он вышел, но перед этим произнес: скажи Терезе, она может вернуться, когда захочет.

Когда Долорс постарела, она начала вязать себе и детям свитеры. Теплые, для зимы, она делала с высоким глухим воротником. Труднее было придумать фасон для теплой погоды: жена директора фабрики, пусть и почти разорившегося, следуя внушенным с детства правилам приличия, могла оголить разве что шею, то есть о глубоком вырезе и речи не шло. Детей, к счастью, эти ограничения не касались, главное, чтобы им не было жарко, свитеры должны были быть не очень длинными и тонкими.

Когда Долорс решила связать свитер Сандре, после того как столько лет не брала в руки ни спиц, ни крючка, то вдруг поняла, как сильно все изменилось. То, что теперь называют воротом, по сути таковым не является, потому что открывает взору все, что только можно, и его задача — все-таки удержать свитер на плечах, чтобы он не соскользнул вниз, а то выйдет конфуз и Сандре будет стыдно. Долорс заметила, что нынче принято оголять лопатки, так что свитеры больше походят на лифчики или, в лучшем случае, на майки без рукавов. Повезло же современным подросткам. Когда она была молодой, то не думала над этими вопросами, потому что вокруг никто не обнажался. Однако теперь, состарившись, она иной раз испытывала зависть, когда видела, как женщины спокойно демонстрируют свои прелести благодаря глубокому вырезу, чего она в свое время не могла сделать никогда, вынужденная застегиваться до последней пуговки или носить свитеры, отвечающие приличиям. Пристойную одежду, одним словом.

Куда это ты собралась в таком виде, спросил Эдуард, когда увидел ее в блузке, которая открывала, по его мнению, больше, чем следовало. За продуктами к обеду, ответила Долорс, едва сдерживая ненависть, рвущуюся наружу, готовую выплеснуться на мужа. Эдуард ничего больше не сказал, поскольку голос Долорс не допускал возражений, а ей в тот момент до смерти хотелось надеть еще и легкую, прозрачную юбку, которую она купила вместе с блузкой и убрала до поры до времени в шкаф.

Эдуард уже был полным ничтожеством, но пытался хорохориться. Его потуги напоминали судорожные движения хвоста, отброшенного ящерицей, но продолжающего дергаться и извиваться. То были последние судороги. Муж уже знал, что Долорс поставила на нем крест, что он должен молчать, если хочет хоть что-то получить. Долорс устала играть, и теперь она сама решала, как будет идти ее жизнь.

И не проси меня об этом, мама, с грустной улыбкой ответила Тереза, пока отец дома, я не вернусь, можешь быть уверена. У Долорс все внутри опустилось, сколько сил она потратила на то, чтобы Эдуард сменил гнев на милость и разрешил дочери вернуться. Тереза заметила, что ее отказ больно ранил мать, та даже сгорбилась, не волнуйся за меня, я работаю и могу платить за учебу. Я живу с подругой, нам хорошо вместе, мы можем приходить и уходить, когда хотим, и разговаривать, о чем хотим. Улыбка соскользнула с ее лица, когда она повторила: но домой я не вернусь. И оба раза от этих слов повеяло ледяным холодом.

Теперь-то молодые не стремятся уйти. Остаются в родительском доме лет до тридцати, Долорс знает это от Мирейи. Много лет, когда обе они овдовели, раз в неделю они встречались за чашкой кофе и болтали о своем, однако старая служанка все равно обращалась к ней «сеньора Долорс», и не было никакой возможности отучить ее от этого, она извинялась и говорила, что не привыкла обращаться по имени и на ты, пока однажды Долорс не рассвирепела и не сказала: не хочу тебя видеть до тех пор, пока не переучишься, меня трясет, когда ты так ко мне обращаешься, так что — все, до свидания. После этого Мирейя шла за ней до дома, словно настойчивый поклонник, а потом трезвонила в закрытую дверь. Долорс открыла, даже еще не сняв пальто. Перед ней стояла и улыбалась Мирейя: ладно, мне, конечно, трудно говорить тебе просто Долорс, без «сеньоры».. но я постараюсь, обещаю.

С того дня нить, соединявшая этих двух женщин, стала неразрывной.

Так вот, Мирейя не так давно рассказывала, что ее внучка жила с родителями почти до тридцати лет. Вроде бы не так уж и много — всего тридцать, но с возрастом понимаешь, что время бежит ужасно быстро. Это в молодости кажется, что времени еще полно и оно никогда не закончится. На самом деле годы бегут, не успеешь оглянуться, как их уже и след простыл, а ты за каждодневной суетой этого не видишь. Ход времени замечаешь, только когда смотришь в зеркало и удивленно спрашиваешь себя: а это кто, и оказывается, что это — ты. Сколько тебе лет, Мирейя? Семьдесят восемь? Восемьдесят? Наверное, так. Теперь, когда у обеих проблемы со здоровьем, они видятся не очень часто. Вчера дочь Мирейи привозила мать к ним в гости. А вот Леонор ее никуда не вывозит. Нельзя сказать, чтобы Долорс так уж горела желанием, не будем притворяться, нет — и не надо. Когда приезжает Тереза, то, если не торопится, выходит с ней погулять на минуточку. «На минуточку» — это, считай, ничего, только спуститься, дойти до угла и вернуться, чувствуя себя так, словно пару километров прошла. Выпрямиться и полностью наступить на ногу вам не удастся, конечно, а потому ходите так, как можете, говорил врач. И, как только видел ее, спрашивал: ну как, ходите, и Долорс то ли кивала, то ли мотала головой, чтобы было не очень понятно, что она имеет в виду, тогда Леонор разъясняла: моя сестра выводит маму погулять по воскресеньям, потому что среди недели никто из нас не может. Врач был не очень доволен таким ответом, это было видно, и напоминал: хорошо, делайте гимнастику, вот надоеда, опять пристает с этой гимнастикой, ногу вверх — ногу вниз, распрямить — согнуть, одно слово — зануда, как говорит Сандра.

В книжной лавке она, ясное дело, все время проводила на ногах, еще бы, ей и в голову не приходило присесть, когда в магазине бывали посетители, разве что когда разбирала присланный товар или наклеивала ценники, но это случалось не слишком часто, в основном Долорс стояла за прилавком. Продавала книги. Книги, книги, жизнь, заполненная книгами, — чего еще она могла себе пожелать. Антони дал ей кое-какие инструкции и советы, потом сказал: остальное придет с опытом, не волнуйся, никто тебя не подгоняет. Долорс и не волновалась, через пару недель ей уже практически не требовалась помощь ни Антони, ни его сотрудников. Ничего себе, восхищенно сказал он, ты с ходу включилась в работу. Это потому, что мне здесь очень нравится, Антони. Очень. Внезапно он посмотрел на нее так, как когда-то смотрел в своем доме, и произнес: я подумал… может быть, ты как-нибудь поможешь мне с кассой… вечером, после закрытия. Если сможешь, конечно.