Постумия - Инна Тронина

– Конечно, останется. И не думай даже, что я своих вывожу из-под удара. Ты ведь мне тоже не чужая. Просто хочу, чтобы работа спорилась…

Дядя говорил, сжимая мой локоть. На ухо, одними губами. Интересно, кого они нашли мне в начальники? Каждый новый член сообщества представляет угрозу. А ведь мы ничего криминального не совершаем. Просто делаем кое-какие шаги без ведома начальства. А оно только требует от дяди результатов, одновременно связывая его по рукам и ногам.

Генерал Грачёв слывёт послушным и лояльным к руководству. К тому же, у него почти стопроцентная раскрываемость преступлений. Как ему удаётся, знают немногие – и я в том числе. В молодости горячий и инициативный, сейчас дядя высказывался по минимуму, в строго отведённых рамках. Он старался обращать на себя как можно меньше внимания. Сам собой становился только дома – как вот сейчас.

Когда давал нам указания, обсуждал все тонкости работы, глаза его горели. Без такой разрядки генерал Грачёв давно схлопотал бы себе инфаркт или ушёл в отставку. Всё время сдерживаться, обдумывая каждое слово, было для него мучительно. Конечно, лучше уехать в новый сочинский дом, пожить для семьи, для самого себя, наконец. Но бросить группу генерал не мог, и потому не подавал рапорт.

Всеволод Михайлович Грачёв несколько раз обжёгся, прихватив «не тех» нарушителей, и теперь зарёкся это делать. Одного отпустили в зале суда. Дело второго развалилось ещё на стадии следствия. Третий спокойно отбыл за границу. Но подавляющее большинство задержанных приходилось отпускать сразу – им поставили крепкие «крыши».

Тогда и решил генерал создать секретную группу под своим единоличным руководством – для выполнения деликатных поручений. Формально он не имел касательства до наших дел. Мы даже не значились в легальной агентуре. Были просто колёсиками механизма, собранного генералом. Он и приводил механизм в действие, когда считал нужным.

Сколько таких групп было у дядюшки, я не знаю. И не интересовалась – себе дороже. «Семья» ничего о них не слышала, но я догадывалась по косвенным признакам. Генерал то и дело встречался с друзьями, с знакомыми – в ресторанах, в банях, на шашлыках и на приёмах. А мы чаще приезжали к нему домой, не вызывая никаких подозрений.

Наверное, и теперь для нас появилось дельце, если сразу же после облавы на «клофелинщиков» меня вызвали в Москву. А Влад недавно подался то ли в колдуны, то ли в гадатели. Надел мантию, шапочку и стал искать клиентов. Дядя оплатил ему рекламу через третьих лиц, ничего нам не объясняя.

Вдруг генерал поцеловал меня в макушку, как бывало в детстве. Потом, внимательно глядя в глаза, сжал мои плечи.

– Ты иди завтра, куда собралась. Это святое – память почтить. Раз душа просит, ступай. Только сегодня будь умницей…

За окном несколько раз просигналил мощный автомобиль. Сквозь стену мокрого снега блеснули яркие фары. Тяжёлые, «под старину» ворота раскрылись, и лимузин торжественно въехал во двор. Кованые створки сомкнулись за ним неслышно, не оставив и крохотной щёлки. Дядя выпустил мои плечи, оперся ладонями на подоконник.

– Всё, Марьяна, Геннадий Григорьевич приехал, пошли встречать. Надеюсь, что он не постится. Советский человек старой закалки. А то все такие набожные стали – прямо елей капает. Только, к сожалению, зла на земле больше не становится…

Мы с дядей торопливо спустились в прихожую, но опоздали. Геннадий Григорьевич Ерухимович уже целовал ручки Евгении и барышням. Он был уже очень старый – под восемьдесят. Невероятно смешной – лысый, с оттопыренными ушами, в очках с толстыми стёклами. И очень умный, а не просто образованный или начитанный.

Изъяснялся он то на жаргоне, то как в старинном романе. Но почему-то выражения типа «милостивый государь», «ваш покорный слуга», слова «голубчик» и «нижайше» звучали в его устах насмешливее и грубее, чем даже вульгарный мат. Если он хотел кого-то уязвить, всегда начинал кривляться.

Я хорошо изучила Старика – так звали Ерухимовича уже давно. Он ещё не достиг пенсионного возраста, а уже пользовался большим авторитетом. Старик, которого гораздо реже называли Дедом, обучал нас некоторым секретам спецслужб, которые могли пригодиться в работе. На эти занятия я ходила, как на праздник. Сам Старик давно находился на покое, но все пятеро его детей остались «в системе».

В автомобиле Старика «Mercedes CLS», отделанном изнутри фиолетовым бархатом, я ездила не раз. Он отправлял меня с занятий в сопровождении ответственного водителя, но сам никогда не сопровождал. Сейчас Ерухимович был в костюме от «Луиджи Борели», при часах «Corum» розового золота. Он, как всегда, что-то оживлённо говорил, и все три дамы смеялись. Наверное, рассказывал очередной анекдот – он был на это мастер.

– Друзья – это те, кто у тебя дома уже что-то жрёт на кухне, а ты ещё не успел раздеться, – говорил он, поблёскивая дорогими очками и улыбаясь полными пухлыми губами.

Судя по всему, в молодости наш Старик был очень недурен собой. Шесть законных браков это с блеском подтверждали.

– Вот уж что правда, то правда! – хохотала Евгений, тревожно оглядываясь и проверяя, всё ли в порядке. – Накрываешь стол на шесть кувертов, а к обеду собирается двадцать человек. И откуда только берутся? Ума не приложу…

– В такой дом, как ваш, ноги сами несут, – пояснил Старик, вновь наклоняясь к её руке. – Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Хотя, конечно, совесть тоже нужно иметь. Как говорит арабская пословица: «Если бедуин узнал вход в твой дом, сделай другую дверь».

Сошедшая с лестницы Юлия Дмитриевна горько усмехнулась. Но на её лице не дрогнула ни одна складка – так туго была натянута кожа после постоянных инъекций ботокса. Кроме того, не осталось ни одной косметической процедуры, которую не прошла бы жена дипломата. Она исправляла себе форму носа, очищала кожу, корректировала форму и объём ушных раковин, подтягивала веки. Кроме того, убирала жир с живота, ягодиц и грудей. Возраст брал своё, но хотелось быть красивой. Евгении, кстати, это не нравилось. Вячеславу – тоже.

– Мать, мы тебя уже не узнаём! – шутил военный атташе ещё до болезни.

Он уверял, что ни в коем случае не уйдёт «к молоденькой». Похоже, Юлия этого очень боялась, и потому не слушала никаких уговоров. Она называла любителей «свежака» возрастными фашистами. И успокоилась только после того, как мужа хватил удар. В таком виде нимфетке он не был нужен ни на хрен.

– Попробуй, Геночка, не прими хотя бы раз-другой – ославят на весь бомонд. Тогда уж точно на улицу не выйдешь. Славик терпел до последнего – и вот результат. Хотел всем нравиться. Привык решать вопросы войны и мира. По крайней мере, присутствовать при этом…

– Я ему всегда говорил: «Не сломано – не починяй!» – проворчал Старик. Его нос, как всегда в минуты раздражения, раздулся и повис хвостом. – Всё совершенства искал, идеала. До горизонта не добежать, а он пытался. Теперь и ты страдаешь – а зачем? У тебя всё и так по высшему разряду.

– Вообще-то я пощусь. – Юлия никогда не упускала случая подчеркнуть свою набожность. Все бывшие комсомольские и партийные активисты отличались этим. – Но раз дочь, зять и внучки не хотят поддерживать мой почин, мы со Славиком попросили готовить нам отдельно. Так что не удивляйтесь, если мы будем есть совсем не то, что вы.