Анатомия мира. Как устранить причины конфликта - Институт Арбингера

рассказ Ави о его первой встрече с Юсуфом, их первых перепалках, о том, как Ави злило все вокруг – холмы, ручьи, деревья, земля.

– Но все для меня изменилось, – продолжил Ави, – после одного вечернего разговора с Юсуфом под безоблачным, звездным небом. Программа к тому времени шла две недели, а я так ни с кем толком и не заговорил. «Знаешь, – сказал мне Юсуф, когда я смотрел на звезды, лежа на спине, – точно такое же небо мы видим и из Иерусалима».

Я не знал, что ответить. Но в конце концов сказал: «Ага – Большая Медведица, Полярная звезда. Помню, папа мне о них рассказывал».

Потом, насколько помню, Юсуф сел рядом со мной. Возможно, это был первый раз, когда я не попытался сразу отстраниться.

Он сказал: «Расскажи мне о своем отце, Ави». И меня накрыл настоящий поток воспоминаний из детства: как отец гулял со мной каждый день, сколько я себя помнил, как рассказывал историю нашего народа, как играл со мной в футбол в парке, как всегда готовил завтрак в субботу, как мне нравилось ездить с ним на работу (он был геодезистом), как он всегда читал мне книги перед сном. Внутри меня словно рухнула плотина, и воспоминания хлынули на свободу. Моя любовь к отцу, боль из-за его гибели, печаль из-за того, что его больше нет в моей жизни, – все это разрушило «ящик», в котором пряталось мое сердце. У меня сдавило грудь из-за перенесенной утраты и из-за внезапно вернувшегося чувства тоски по отцу.

Юсуф сидел рядом и слушал. Он не мог этого знать, но в ту ночь он стал для меня в какой-то степени вместо отца. Да, я не мог больше быть с отцом, но я по крайней мере побыл хоть с кем-то после того, как почти пять лет отгораживался от всего мира. В ту ночь началось мое исцеление. И я всегда буду благодарен судьбе за то, что именно араб помог мне исцелиться. Ибо поддерживать в себе ненависть ко всему арабскому народу стало труднее после того, как один араб помог мне снова сблизиться с отцом.

Проснувшись наутро, я сам пошел к остальным и помог им готовить завтрак. Для меня это был первый раз. Потом мы свернули лагерь и отправились в поход по зарослям. Я до сих пор помню ту утреннюю пешую прогулку, потому что в походе это был первый день, которому я позволил себе порадоваться.

В следующие дни меня накрыла новая волна воспоминаний, о другом человеке: Хамише. Каким он был прекрасным другом! Таким радушным, чистым, добрым. А я так мерзко с ним обошелся! Он пришел ко мне, чтобы вместе оплакать мою утрату, зная, как мне больно, и надеясь, что хоть немного сможет облегчить эту боль. Он пришел ко мне, словно ангел доброй воли и утешения, а я прогнал его.

Ави смахнул со щеки слезу.

– Но и этого было мало: я обругал его всеми плохими словами, что знал. Я обвинил его в смерти отца. Его! Того, кто принес мне милосердие и любовь. Юношу, который застрял между двумя народами: по рождению он был арабом, по гражданству – израильтянином. Юношу, который в те дни, когда представители его народа напали на его страну, когда ему самому, наверное, как никогда требовалось утешение, пришел утешить меня и получил боль в ответ на свой дар милосердия – ужасную, отвратительную боль.

«О, Хамиш! – взывал я, безмолвно рыдая, пока мы шли. – Как я смогу отплатить тебе – хотя бы сейчас вернуть тебе твой дар, помочь вынести ту боль, что я тебе принес, избавить тебя от злобы, которую, несомненно, вызвал?»

Ави снова смахнул слезу.

– Я постепенно сформулировал этот вопрос в следующие дни. Другим безоблачным вечером, дней через десять после первого, я снова сел рядом с Юсуфом. На этот раз я рассказал ему о Хамише и о том, как я прогнал его. Этот рассказ стал для меня настоящим катарсисом – до этого я никому не говорил о том, что произошло. Я, конечно, в последние несколько дней прокручивал события у себя в голове, но еще не был готов, чтобы мое злодеяние увидел кто-то другой, так что по-прежнему все скрывал. Мой рассказ тоже стал частью моего исцеления.

Частью, но не полным исцелением. Этот рассказ помог мне удобрить землю для семени, которое пряталось во мне, ожидая, когда ему позволят расти: уже во время рассказа я понимал, что просто жалеть об этом недостаточно. Снова посмотрев на Хамиша так, как прежде, я почувствовал желание и потребность связаться с ним.

«Что я могу для него сделать?» – спросил я у Юсуфа.

«Ты чувствуешь желание сделать что-то для него?» – переспросил он.

«Да, так говорит мне мое сердце», – ответил я.

«И что, по-твоему, ты должен сделать?»

«Я хотел спросить об этом вас», – ответил я.

«О, – ответил он, – но это же твоя жизнь, твой друг и твое сердце, верно? Я не могу сказать тебе, что ты должен сделать. Это знаешь только ты сам».

«Тогда что?» – спросил я, обращаясь больше к себе.

«Может быть, тебе стоит обдумать этот вопрос в походе, который нам предстоит», – сказал Юсуф.

Я так и сделал. Через три дня мы наткнулись на потрясающее растение, которое называется американской агавой, или «столетним растением». Ее стебель был высотой футов тридцать. Эта агава живет от пятнадцати до двадцати пяти лет. Но стебель и цветы у нее появляются лишь в последний год жизни. Энергия, которую растение затрачивает, чтобы вырастить стебель, убивает его. Когда стебель падает, по земле рассыпаются семена, давая жизнь следующему поколению. Низкорослые листья агавы часто встречаются в пустынях Аризоны и в других местах. Но вот вырастающий раз в жизни стебель, который стремится подняться как можно выше над каменистой, сухой землей, дарит агаве надежду и дух победы. Благодаря семенам, скрытым внутри, каждый вырастающий стебель дает пустыне обещание будущей жизни.

Я узнал об этом растении, когда записался на курсы выживания, и в первые несколько недель встречал немало образцов. Но на этот раз, увидев цветущую агаву, я понял: мне был преподнесен дар – друг, какой бывает только раз в жизни, друг и дружба, которые процветали, несмотря на тяжелые условия. Эта дружба, конечно же, жила близко к земле – примерно как листья агавы, на которые мало кто обращает внимание. Но прежде чем она успела созреть и вознести свои цветы к небу, словно маяк надежды для пустыни, я срубил ее под корень, приговорив к смерти. Это растение стало для меня «Хамишем»: оно поднималось к небу, и я бы тоже мог подняться вместе с ним, если бы не отрекся от него.

Я дотянулся до нижней ветки и достал себе семечко. Я завернул это семечко – символ одновременно того, что я убил, и того, что, как я надеялся, еще может вырасти – в платок и убрал его в карман. Тем вечером я излил душу в письме Хамишу, попросил простить меня за бесчеловечное обращение и боль, которую я ему причинил. Я предложил ему это семечко как символ того, что у нас когда-то было, и того, что, как я надеялся, еще можно вернуть.

Я не знал, живут ли по-прежнему Хамиш и его семья в том же маленьком домике, но его домашний адрес был для меня единственной связью с предыдущей нашей жизнью. Почтальон, еженедельно собиравший почту, приехал в лагерь через два дня. Мое письмо и семечко агавы начали свое путешествие из аризонской пустыни в пустыню ближневосточную, неся с собой надежду, что молодой палестинский араб по-прежнему жив и здоров, а оскорбление, нанесенное несколько лет назад, не сломило его дух.

После этих слов Ави замолчал.

– Так что же было дальше? – спросила Гвин. – Хамиш вам ответил?

– Нет, – сказал Ави. – Ответа я так и не получил.

По комнате прокатился тихий вздох разочарования. Слушатели явно ожидали и надеялись на что-то другое.

– Жаль, – проговорила Гвин. – Вы знаете, что с ним случилось дальше?

– Да. Позже я навел справки и узнал, что его семья переехала года через два после того, как меня отправили в Штаты. Они перебрались на север Израиля, в город Маалот-Таршиха. А через пять лет он вместе с другими мирными жителями погиб под огнем ливанских ракет незадолго до Ливанской войны 1982 года.

– Ужасно, – прошептала Гвин.

– Да, – ответил Ави и опустил голову.

– Он получил ваше письмо? – спросила Элизабет.

Ави покачал головой.

– Не знаю. Этого уже никак не узнать. – Он снова посмотрел на остальных. – Я узнал о том, что с ним случилось, только после его смерти.

– Как жаль, если он так никогда и не получил это письмо, – сказала Кэрол.

– Да, –