Полубоги - Джеймс Стивенс

их обществе шагали до ярмарки. Шумливые же выдавались тогда ночи! Дикие глотки, вопившие на звезды, и громкий топот по дорогам — женщины ссорились и визжали, мужчины выкрикивали порицания и одобрения и самим порицанием своим доводили себя до битвы. Пустяковы те драки бывали, скорее словесные, нежели оружейные, и оставались участники с окровавленными носами да разбитыми губами — на час-другой памяти об их деяньях.

И вновь мирные ночи, спокойные звезды, тихая луна, заливавшая путь их серебром; простор для глаза, для уха, для души; шепот милых дерев; нескончаемый шорох травы, и ветер, что возникал, уходил и возникал вновь, напевая долгие мелодии свои или бормоча студеную колыбельную на полях и в холмах.

Как-то раз, когда закончили питаться, Финан отозвал Келтию и Арта в сторонку, и они друг с другом потолковали с глазу на глаз. Обращаясь к Мак Канну и его дочери, Финан сказал:

— Что мы явились сюда сделать, друзья, то завершили мы.

Нахмурившись, Патси ему кивнул.

— Что же вы явились сделать?

— Я явился, чтобы оказать помощь силам, — миролюбиво ответил Финан.

— Не заметил я, чтоб ты был занят, — отозвался Патси.

— И, — улыбаясь, продолжил Финан, — пора нам уходить.

— Торопитесь небось?

— Не очень торопимся, но пора нам возвращаться.

— Что ж! — сказал Патси. — Мы недалеко от того места, откуда начали. Если здесь повернуть направо и держать путь к западу на Кнук-Махон, Тобер-Фолу и Рат-Кормак[27] придем туда, где закопаны ваши вещи, и, надо полагать, доберемся туда за три дня, если так вам годится.

— Годится, — сказал Финан.

Остаток дня прошел старший ангел, беседуя со своими спутниками, а Мак Канн с дочерью шагали с ослом.

Патси весь день был озабочен, у Мэри хватало своих мыслей, они почти не разговаривали, и осел скучал.

Вечером встали лагерем под разрушенным сводом — останки неведомого им здания — и, устроившись у жаровни, погрузились в молчание, глядя на красное сияние и размышляя каждый о своей нужде, — и вот тогда-то Арт поднял взгляд от огня, впервые посмотрел на Мэри и увидел, что она красива.

Она смотрела на него — такое теперь было у нее занятие. Лишь в этих тайных поглядах и существовала. Сумрачно задерживала она на нем взор, подобно скопидому, что своим золотом греется, или матери, что неутомимо бдит над своим чадом, но внимания ей Арт не уделял. Теперь же смотрел на нее, и глубоко сообщались их взгляды поверх жаровни.

Меж ними уже состоялось рождение — родилась близость, и еще кое-что робко обретало очертанья. Любовь, эта защита и бережение, эта сумма жизни, застенчивая царственная персона, едва известная у толп мирового населения, томно вскинула некрепкую руку из зачарованного сна своего.

Что за пламя возвещали те очи! Безмолвная ночь сделалась громогласной. Вновь крылатые слова витали вокруг Мэри, как в тех сумерках, когда сердце ее исторгло первые попытки песни. Пусть ночь вокруг была черна и тиха, в сердце у Мэри царили рассвет и солнечное сияние, и купалась она глубоко в этом пламени.

А он! Неведомо ничего, кроме одного: глаза его источали мягкий огонь, обволакивающий, неутомимый. Окружал он ее, словно морем. Туда соскользнула она, упала и исчезла, чтобы вновь себя обрести — обновленную, перерожденную, трепетавшую в объятьях тех вод, чудесно живая и вместе с тем столь томная, что и не двинуться ей. Там покачивалась она лодкою на широких волнах, где, не считая бескрайнего моря, ни до чего не добирался взгляд. Словно даже он сам почти исчез с ее глаз, но не из ее ощущенья: воздействовал он бескрайне, словно сам мир, глубоко, неимоверно, громадно, как все мирозданье.

Были они одни. Безмолвные люди, сидевшие рядом, истончились, поблекли, исчезли; ночь, унесенная от постижения, словно вздымающийся шлейф дыма, что взметнется вихрем — и нет его; дерева и холмы отошли потихоньку назад и зачахли. Мэри и Арт остались в собственном мире, микроскопическом, но пылком, — в просторе, что умещался в границах их протянутых рук, в круге столь яростного движенья, что он оставался неподвижен, подобно крутящемуся волчку, и ум Мэри вращался вместе с ним — и от этого действия покоился. Не могла она думать, не могла даже пытаться думать — ив том была ее неподвижность, но она могла чувствовать — ив том было ее движение; стала не женщиной, но отзывчивостью — стала вселенским соприкосновеньем, трепетавшим каждой порой и точкой; осаждена была, проиграла, попалась — и более не принадлежала себе.

Вот на что способен глаз, когда соборное тело со значеньем смотрит в линзу его. Мэри и Арт существовали друг в друге — друг в друге и посредством друг друга; не стало между ними расстояния в три фута — исчезло оно, и сделались они единым существом, взмахивавшим в бескрайних вселенных крыльями в лигу длиной.

Когда погрузились в сон, они просто соскользнули назад и движения этого не почуяли — уснули еще до того, как уснули, — уснули задолго до того, одурманенные до беспамятства сильным снадобьем тела, сильнее чего бы то ни было на всем белом свете, кроме пронзительной сути ума, что пробуждает всё и не позволяет ему убаюкаться.

* * *

Когда забрезжило утро и лагерь проснулся, случилось некоторое замешательство: на том месте, где засыпал Мак Канн, его не оказалось, и куда он девался, никто не мог взять в толк.

И так, и эдак Мэри судила и рядила о его исчезновении, и лишь Келтия, понурившись, отказывался об этом говорить. Ждали они его не один час, но Патси не возвращался, и в полдень решили больше не ждать, а продолжать путь, предоставив ему догонять их, если он отстал, или надеясь нагнать его, если он впереди, ибо дорога их была определена.

Ангелы и впрямь казались чуточку потерянными без него и на Мэри, когда она взялась возглавить их странствие и ежедневную добычу пищи, поглядели с сомнением.

Еду предстояло добывать — и не для себя одной, а и для этих дополнительных ртов. Впервые осталась она одна, и, пусть лоб и уста сохраняли покой, сердце стучало ужасом по всему телу.

Ибо приходилось решать две задачи, какие до сих пор не доводилось, — и она никогда не думала, что придется. Соображать надо было — и доводить свои соображения до дела. Какая из этих двух задач ужасней, она не знала, но за какую браться сперва, понимала без труда: простая упорядоченность логики гласила, что сперва нужно подумать, а затем сделать, и вот так мозги ее принялись мучительно плести тенета сперва