Pasternak - Михаил Елизаров

Он выглядел так же, как и двенадцать лет назад, седовласый, бородатый, лежал в своей выгоревшей куртке и штанах, заправленных в тяжелые кирзовые сапоги. Ветер бормотал в старике тихие слова о рае.

Льнов присел рядом и почувствовал, как устал за последнее время. Опять вспомнился тот страшный путь с дедушкой на плечах, через лес…

Они пошли на охоту, и посреди дня дедушка вдруг лег на землю и сказал:

— Засыпаю я. Смертью. Не дотяну до хаты. А до Тригорьева скита идти ближе, неси меня туда. Видно, так и должно было случиться, раз я нашел его, чтобы мне в нем и лежать. Спеши, Васька, чтобы я раньше не уснул.

И Льнов, закинув дедушку на плечи, бежал без передыху несколько часов. Уложил его в ските. Дедушка некоторое время дышал, потом затих. Льнов напряженно вслушивался, когда же он оживет ветром, но дед лишь коченел и молчал. Когда Льнов с горечью осознал, что дедушка просто умер, произошло необычное.

Дедушка глубоко вздохнул и выдул слова: «Светлы лики, красной весны лучики… Синица нежная, голубое перышко небес… Лесной карась, золотой князь….»

Так появился говорящий мертвец — дед Мокар.

* * *

Льнов взял дедушку за руку, прижался к ней щекой. Так он просидел до вечера. Солнце уже опустилось за Устень, а Льнов в ласковой полудреме все слушал воздушные речи — то слова, то просто нежные гласные звуки.

Неслышно сменился ветер.

«И… и… и…» — стал неожиданно заикаться дедушка. Потом отчетливо сказал: «Падаль!»

Льнов вздрогнул и проснулся. Слово не было райским.

«И… и… и падаль!» — повторил мучительно дедушка. «И падаль! И.. и… и падали! И… падали… два башмачка! Падали два башмачка!» — закричал мертвец.

Льнов, не понимая, что происходит, вскочил, хватая обрез.

«Пастор!» — завывал во рту дедушки странный ветер. «Пастор Нак!»

Вихрь снаружи подул какой-то немыслимой свастикой, захлопывая все четыре двери одновременно.

Сквозняк оборвался. Дед Мокар замолк.

На глазах Льнова родные дедушкины черты исказились, стремительно высыхая. Через мгновение показался безликий, обтянутый желтой кожей череп.

Сухие кости ног переломились, и кирзовые сапоги грохнули подошвами об пол.

— Ну, кто, бля, утаил серебряную ложку? — дядя Коля как саблей замахнулся пиковой дамой.

— Ходи уже, бля, а не пизди! — недовольно сказал небритый сорокалетний Михалыч.

Юные Толик и Степа, играющие вдвоем на прикупе, посмотрели на сидящего рядом парня:

— Давай, Леха.

— Я свои две взятки по-любому возьму, — парень сбросил десятку.

— А я и не спорю, — рубанул по столу черным валетом дядя Коля, собирая последние козыри.

Парень подмигнул Михалычу:

— А ты, батя, влетишь на минус четыре.

— Он нарочно, гад, «Сталинград» загадал, — буркнул Михалыч.

Дядя Коля засмеялся, обнажая съеденное олово зубов.

К столику неслышно приблизился молодой человек. Он был одет в черный костюм и белую рубаху с галстуком, в руке сжимал толстую книгу.

— Здравствутье, ребьята, — сказал он с сильным акцентом и широко улыбнулся. — Всье в картишьки тужитьесь?

— На толчке тужатся, мудак, — грубо сказал Толик. — Русский язык сначала выучи! Карнеги хуев!

— Точно, — подхватил Степа. — Уебывай в свой Макдоналдс, говно американское!

— А что делают в картъишки? — подошедший продолжал улыбаться. — Мне очень интьйересно!

— А че вы с ним так? — тихо спросил Леха Михалыча.

— Он, пиздюк, часто здесь появляется. Буржуйский поп. К религии склоняет.

— Дуются в картишки, — ответил дядя Коля. — Но так уже не говорят.

Иностранец внимательно слушал и улыбался.

— Это плохо дутсья в картишки, аминь. Убиват козла тожьйе плохо.

— Забивать козла! Мудачина! — крикнул Толик.

— Аминь. Ви такие славние. Очень интьйересно, а верьйите ви в бога?

— Опять за свое, — вздохнул дядя Коля. Повернулся к Лехе. — Достал, бля. Каждую неделю приходит. Такое несет, за год не высрешь.

— Не, мы не верим в бога, — за всех ответил Степа.

— О, это опасно! Гореть в аду так больно, аминь! Если ви не против, я расскажу вам из Евангелие. Аминь или нет?

— Валяй… — сказал дядя Коля.

— На хуя? — скривился Михалыч. — Он теперь не отъебется.

Толик и Степа закивали.

— Да весело будет, — подмигнул Лехе дядя Коля.

— Давай уже! — разрешил Михалыч. — Только быстро.

— Ой, это так здорово, что ви согласни, аллилуйя! — обрадовался американец. — Боженка сейчас смотрит на вас и радуется, и рукой машет: «Хеллоу, люди!» И мы ему тоже: «Хеллоу, боженка!» — он нежно посмотрел на тучку и помахал ей рукой.

Толик и Степа заржали.

— Ну что за день милий сегодня! — американец закатил глаза. — Аллилуйя! Назовем из Евангелия. — Он задумался. — Как же там било… — Лицо его комично посерьезнело. — О!

Зима стояля,

Дуль ветер из степи.

Беби в вертепе померз, бедненький,

На склоне холма.

А коровка погревала его

Воздухом из рота,

И бичок тожьйе погреваль.

Фермери куртки отряхали от грязи,

Спат еще хотели.

И на утесе они стояли,

Подальше смотрели

И видели поле болшое,

В нем могилки и звездочки.

Палка в снегу торчаля.

А рядом, через форточку

Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Аминь!

Она горела как сено,

В стороне от неба и Бога,

Как будто ферму подожгли

И пожар на говне…

За столом расхохотались. Михалыч басом, Степа и Толя повыше. Дядя Коля вытер выступившие от смеха слезы: — Леха, слышь, и так каждый раз отмачивает…

— О, на фермах часто говно… — продолжал американец, — это нормално же длъя ферми. Целий космос волновался — аллилуйя, аллилуйя, Бог нас любит! — он начал мелодизировать и пританцовывать.