Ее звали Ева - Сьюзан Голдринг

Эвелин медлила с ответом, изображая неуверенность, а потом сказала:

– Нет, мне было бы неудобно снова вас затруднять. Я сама приглашу сюда экспертов, а после мы с вами обсудим те цифры, что они представят. Вы не против?

Робинсон откинулся в кресле; на его лысеющей голове запрыгали блики, отбрасываемые пламенем камина.

– Очень хорошая идея. Непременно обсудим. А то того и гляди вас облапошит какой-нибудь нахальный аукционист.

11 ноября 1985 г.

Сколько же у вас всего!

Чистым льняным полотенцем Эвелин вытирала бокалы, поглядывая на Стивена. Он горбился над выскобленным кухонным столом, на котором были разложены заключения аукционистов. В одной его руке дымилась чашка с кофе; розовая лысина сияла в свете, льющемся с потолка. Время от времени он записывал какие-то цифры в своем блокноте. Подсчитывал ее ценности, про себя потирая руки от радости при мысли о том, что ему достанется кусок ее состояния. Эвелин перестала вытирать бокалы, которыми ей хотелось запустить ему в голову.

Даже теперь, сорок лет спустя, она хорошо помнила, как дала свое обещание. День тогда выдался пронизывающе холодный, выпал первый зимний снежок. Но в камерах было еще холоднее, ведь стекол в окнах не было, одеял пленным не выдавали, пол и стены покрывала корочка льда.

К тому времени Эвелин уже решила для себя, что не может больше работать в центре, что ей невыносимо сидеть за столом и переводить хриплые признания узников, записывая за ними невнятные ответы на настойчивые вопросы Робинсона. Но тогда она еще не знала, что в один прекрасный день попытается отомстить за них, как и за Хью. Понимала она только одно – нужно положить конец изуверствам. Она пробовала поговорить об этом с другими сотрудниками, даже с Робинсоном, поскольку он возглавлял центр, но ей все почти в один голос заявляли: если заключенные располагают полезной информацией, значит, нужно ее из них вытащить.

Мне следовало понять раньше, размышляла она. Какой же я была наивной! Ведь видела, что они в ужасном состоянии. Грязные, избитые, покалеченные, с язвами на ногах от тех проклятых «кошек». Я должна была сообразить, что происходит. Положения конвенции об обращении с пленными не соблюдались, и пытки вели к смерти. Ума не приложу, почему мне понадобилось так много времени, чтобы это осознать. Лишь в тот день, когда я увидела замученного Курта, я поняла, что должна помочь. По прибытии в центр он был здоров, в чистой рубашке, а спустя несколько недель уже едва дышал.

Вот тогда я и дала себе слово. Навалилась на стол, прислушиваясь к шагам в коридоре: не идет ли Робинсон? – и сказала: «Обещаю, я постараюсь сделать так, чтобы это прекратилось».

Но тогда я ничего не сделала, а просто трусливо сбежала. Полковник пытался запугать меня, когда я столкнулась с ним в вестибюле отеля «Кайзерхоф» после собеседования, и позже, когда он меня увольнял. Но я его так и не остановила. Думала, что могу принести пользу, когда отправилась в Вильдфлеккен, однако я ничего не сделала, чтобы положить конец жестокому обращению с пленными в том забытом богом центре. Он функционировал еще два года, и все то время там гибли люди, а тех, кто выживал, отдавали под суд. Однако человек, который виновен во всех тех ужасах, до сих пор считает, что он был прав; верил и поныне верит, что он действовал во благо родины. Вы только взгляните на него: напыщенный самодовольный индюк, сидит, предвкушая вкусный обед с парой бокальчиков вина, на десерт портвейн с сыром «Стилтон». Это несправедливо.

Как обычно, до ее дома от станции Робинсон шел пешком по пустынным улицам под ярким зимним солнцем.

– Вам не страшно жить здесь одной? – спросил он по прибытии, тонкими сухими губами коснувшись ее щеки (с некоторых пор в его исполнении это была традиционная форма приветствия и прощания). – По пути сюда я не встретил ни единой живой души.

Стивен потрепал ее по плечу в знак того, что между ними устанавливаются близкие отношения, и Эвелин пришло в голову, что он, получив представление о ее состоянии, возможно, вознамеривается в скором времени сделать ей предложение. От этой мысли она содрогнулась.

– Да нет, в своем доме я чувствую себя в полной безопасности, – Эвелин прошла мимо гостя в столовую, где накрыла стол к обеду, поставив бокалы и положив белые салфетки и столовое серебро, которое досталось ей в наследство от родителей.

В будни она питалась на кухне, пользуясь, так сказать, кухаркиными приборами, и зачастую довольствовалась на обед кусочком сыра с корочкой хлеба. Но сегодня было воскресенье, а по воскресеньям Робинсон приходил с вожделением поглазеть на ее богатство. И по воскресеньям она демонстрировала свои сокровища, стремясь показать ему все то лучшее, что мог предложить Кингсли. И чем больше она показывала, тем больше ему хотелось.

Она, конечно, догадывалась, что Стивен безумно рад возможности оценить ее состояние, но никак не предвидела, что он будет столь нетерпелив и не устоит перед соблазном урвать кусочек ее богатства уже сейчас. Она думала, он изъявит желание заняться вложением ее капитала или, может быть, даже сделает предложение руки и сердца. Каково же было ее удивление, когда обнаружилось, что от случая к случаю Робинсон приворовывает. Неужели он так бедствует? И что он делает с украденным – закладывает или продает? Или таким образом просто издевается над ней? Пожалуй, это более вероятно. Ломая голову над причинами поступков полковника, она все больше склонялась к выводу, что он считал ее легкомысленной, думал, что она беспечна в отношении унаследованного богатства и никогда не заметит пропажи. Робинсон презирал и ее саму, и ее образ жизни.

Она поняла, что он подворовывает, после его второго или третьего визита, когда не нашла одно из серебряных колец для салфеток георгианской эпохи. На мгновение ей подумалось, что оно закатилось под стол, когда она снимала скатерть, или она отложила его, чтобы потом начистить. Однако его отсутствие она тогда отметила, а когда после очередного визита Стивена не увидела на своем месте мамину маленькую игольницу в виде совы, которая всегда стояла на столике с инкрустированной поверхностью, пришла в недоумение. А потом улыбнулась сама себе.

Что ж, хочет поиграть, поиграем. Но самых ценных вещей он не получит.

Самые дорогие из своих ювелирных украшений Эвелин спрятала под половицы в длинном стенном шкафу у камина в спальне, коллекция нэцкэ ее отца была заперта в застекленном шкафчике. Серебряные кувшинчики для сливок она убрала вглубь буфета, но по поводу столового серебра заморачиваться не стала: он видел, что она пересчитывает ножи и вилки, когда достает их и кладет обратно в специальный самшитовый ящик. Не беда, если стащит пару серебряных чайных ложечек или что-нибудь из стаффордширского фарфора. Она это заметит и добавит в свой список его проступков и преступлений, что лишь укрепит ее решимость разделаться с ним, когда настанет час.

– Сегодня вам не встретились велосипедисты или наездники? – спросила Эвелин, проверяя температуру в духовке, в которой выпекался йоркширский пудинг. – Обычно их часто можно видеть в погожее воскресное утро, как это.