Лебединая песня ГКЧП - Леонид Кравченко

Мне тоже довелось быть одним из тех, кто внес ряд положений в этот закон, особенно касающихся международной части.

Но не все в первоначальном проекте было безукоризненным. И вот однажды на заседание Верховного Совета решили в окончательном варианте поставить закон о СМИ на утверждение. Мне в тот день с утра предстояло вылететь в Алма-Ату. Я уже сидел в самолете, когда перед самым вылетом в салоне прозвучал по радио голос стюардессы: «Леонид Петрович Кравченко, вас просят срочно пройти к телефону правительственной связи в депутатский зал».

Ничего не поделаешь, пришлось покинуть самолет. А когда я подошел к телефону, выяснилось, что меня ищет Михаил Горбачев и просил перезвонить ему. В разговоре выяснилось, что Горбачев настаивает на моем сегодняшнем выступлении в Верховном Совете при обсуждении проекта закона о СМИ. Ему не нравились некоторые формулировки проекта закона, и он попросил меня выступить с соответствующими поправками. Некоторые их моих поправок приняли. Но другие остались незыблемыми. В частности, статья о том, что каждый гражданин, достигший 18 лет может учредить свою газету. Как и Горбачев, я считал, что это чушь. Это потом подтвердило время. Такие газеты появлялись на свет божий, но часто их редакторами оказывались шизофреники.

В целом «Закон о средствах массовой информации» сыграл заметную роль как в развитии прессы, свободы слова, так и повышении их ответственности перед обществом.

Однако в погоне за гласностью и демократизацией произошла серьезная деформация самой демократии. Это встревожило многие умы, поскольку в стране явно подрывался авторитет правительства и государственного управления. Даже такой последовательный демократ в Политбюро, как Александр Яковлев, выступил однажды с серьезными предостережениями. А он в эти годы считался главным идеологом в партии.

Вот что писал тогда А. Яковлев:

«Чему учат четыре года перестройки? Проведен беспримерный по глубине, открытости и откровенности, по болезненности и мужеству анализ состояния общества.

В этом анализе доминировала критика, и это понятно. Ее острота — а она была настолько сильна, что напугала кое-кого у нас в стране, да и некоторых друзей за рубежом, — была своего рода компенсацией за долгие десятилетия молчания и восхитительного уклона. Критика стала одновременно и благом, и спасением, и расплатой.

Но с учетом накопленного социального опыта, всех последствий очистительной волны правомерен вопрос: а не произошло ли задержки на этом этапе? Не возникла ли новая инерция — подвергать сомнению все и нагнетать — вольно или невольно — социальный пессимизм, выгодный только антиперестроечным силам?

Не произошло ли непреднамеренного крена к сопротивлению, когда из всего арсенала перестройки — демократия, инициатива, ответственность, самостоятельность, открытость — взяло верх одно направление: критика?

К тому же сегодня уже не требующее гражданского мужества. Ныне нужно куда больше смелости, чтобы сказать доброе слово, и тем более — вершить перестройку делом.

Тут большой вопрос, сложный и неоднозначный, трудный для решения, трудный для политики.

Искусственно сдерживать критический настрой, гласность, острые и свободные дискуссии было бы не только бессмысленно, но и противоречило бы духу перестройки, демократическому обновлению общества.

Мы дорого, очень дорого во всех отношениях заплатили за десятилетия безгласия и немоты общественной мысли. Заплатили падением нравственности, авторитетом власти, хозяйственными просчетами и потерями, экологическими бедствиями. Критика пришла к нам с перестройкой, стала нормой жизни и останется ею и впредь. Принципиальная позиция КПСС на этот счет изложена ясно, твердо, определенно.

Нельзя не видеть и опасность своего рода социального мазохизма, которому, в конечном счете, безразлично, на чем спекулировать: на славословии или ниспровергательстве. Этому всеядному социальному явлению должен быть поставлен своеобразный нравственный заслон. Но, конечно, не административный. Им может и должно стать улучшение социальной обстановки; демократия, которая одна только и может регулировать меру добра и зла; воспитание рациональности, воспитание патриотической боли за ошибки и промахи, привычка не к словам, а к делу, к созиданию. Таким заслоном призвана стать и консолидация сил общества не на руинах, а на твердой почве непреходящего, подлинного, совершенного. На основе неизбежности идущих перемен. Верности ценностям, рождаемым перестройкой.

Искусственное нагнетание нигилизма предлагает тупиковое развитие, суживает духовные и практические горизонты человека. Верный признак критики творческой, созидательной, заинтересованной в деле, а нее позерстве — ее способностью раскрывать новые перспективы, делать доступными неведомые или невостребованные ранее резервы и возможности. Ее качество — служить той самой обратной связью, что дает жизнеспособность и энергию общественному организму, а не лишает его нравственных и жизненных сил».

В России, несмотря на такого рода предостережения, демократия все больше воспринималась многими влиятельными силами как вседозволенность. В этом хоре негативную роль сыграли и многие журналисты, писатели, поспешившие причислить себя к рангу «непоколебимых» демократов. В газетах, литературно-художественных журналах, в теле- и радиопрограммах продолжали разоблачения сталинских репрессий, все больше нападали на государственный аппарат как некий символ «злой антинародной воли». И это в то время, когда именно в государственном аппарате возникла растерянность. Используя гражданский инстинкт свободы, настороженность общественного мнения к сильному государству, СМИ вселяли в людей нигилизм, отрицание всякой твердой руки, без чего невозможно управлять большим государством.

На этом фоне прозвучал призыв Николая Рыжкова: «Сегодня при сильном законодательном Верховном Совете СССР нужны как сильная исполнительная власть, так и сильное авторитетное правительство. Мы не должны забывать, что демократия — это не только расширение реальных прав, но и усиление ответственности, дисциплины».

В это время большое беспокойство стал проявлять и Михаил Горбачев. Его пугали уже звучавшие призывы к подрыву конституционности и правопорядка.

Между тем лозунгами демократизации, гласности, расширения прав и свобод человека все чаще пользовались разношерстные политические группы. Уже нередко брали верх те силы, которые сознательно хотели бы превратить демократию в распущенность, гласность — в право навешивать ярлыки, а права и свободы направить в русло с односторонним течением в сторону беззакония и вседозволенности. Насколько это опасно, я позднее в полной мере испытал на собственной судьбе.

Тем временем в экономике нарастал кризис, грозил коллапс. И поэтому стали поддерживать новые формы развития производственной демократии, которые оказались потом ошибочным увлечением.

Назову лишь два примера. Вдруг решили, что настоящая демократия — это избрание в коллективах предприятий директоров. Под лозунгом: «Работу директора — под контроль трудового коллектива» стали чаще избирать покладистых, готовых на любые компромиссы директоров. Их философия была проста: лишь бы удержаться на посту. Но пройдет еще два-три года — и станет ясно, что с такими директорами легко развалить предприятие. Ведь без дисциплины, без высокой требовательности к подчиненным успеха не добьешься.