В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор» - Оливер Стоун

В своем сценарии я основывал свое альтер эго на образе Одиссея, странника, силящегося найти дорогу домой. Молодой человек без каких-либо отличительных черт за исключением неявной отсылки к его происхождению из образованной семьи безвинно попадает в ад и проходит его до конца, взрослея и обретая мрачный опыт. Я читал Эдит Гамильтон и Роберта Грейвса и питал страсть к рассказам о деяниях и судьбах множества персонажей, населявших греческие мифы, которые, по существу, исчезли из нашей культуры. Именно поэтому профессор Тим Лихи из Нью-Йоркского университета нашел отклик в моей душе. Я посещал его занятия по классическому драматическому театру помимо основного курса в киношколе. Помню, как он бушевал по поводу участи Одиссея.

«Почему? — гремел его голос. — Почему лишь один Одиссей смог вернуться к своей Пенелопе по прошествии почти двадцати лет? Почему именно он, единственный из всех героев, отправившихся в Трою, был удостоен возвращения домой?»

Он подождал ответа. Молчание. «Девять лет на морском берегу под стенами Трои! Еще девять лет на возвращение на Итаку. Никто из его команды больше не вернулся домой. Почему? Почему только Одиссей?»

«Самосознание!» — застучал он по классной доске, выписывая это слово. Его голос звенел. «Потому что у него было самосознание, — повторил он. — Вот что сохранило ему жизнь, дамы и господа. Это то, что отличает одних от других: насколько сознательными вы остаетесь перед лицом этого сурового мира? Как часто мы забываем, потому что мы… что? Потому что мы хотим…» Он снова застучал по доске, записывая крупными буквами слово «ЛЕТА»[46]. «Спать! Лета. Забвение». В последовавшей тишине я ощутил, что некоторые из моих сокурсников в этой редко заполняемой аудитории уже «канули в свою Лету».

«О чем нам говорит сюжет с лотофагами? Почему Цирцея превращает людей в свиней? Потому что они забыли, что они люди. Они превратились в скот. Но только не Одиссей. Почему он приказывает своей команде привязать его к мачте и не дать ему освободиться от пут, как бы он ни умолял об этом? Потому что в отличие от своей команды, которая затыкает уши воском, он хочет услышать голоса сирен! Знание — вот к чему стремится Одиссей». Он погрузился в глубины сознания Одиссея. Никто не клюнул на эту наживку, большинство из нас боялись прервать этого невероятного человека. Он был так громогласен, что, я думаю, люди на Вашингтон-сквер восемью этажами ниже могли слышать его речь, льющуюся из открытых окон.

«Потому что он желает знать! Услышать обо всем и знать все! Докопаться до сути вещей. Самосознание, слышите? Самосознание. В этом заключается разница между жизнью и смертью. Это то, что составляет сущность современного человека. Обратите на это внимание, заклинаю вас!» Было очень печально наблюдать, как этот выдающийся преподаватель тратит свои жизненные силы, желая излить сладость греческого мифа в перегруженные умы скучающих и пресыщенных студентов Нью-Йоркского университета.

Кто слушал его? Вот в чем вопрос. Сейчас я понимаю, насколько мне повезло очутиться среди его слушателей, потому что даже тогда я осознавал, пусть и не полностью, важность его слов. Слово и Память соединяют нас сквозь время. Услышавший Лихи в той аудитории одинокий парень несет дальше в своей памяти через всю жизнь знание как факел, полученный из рук самого Гомера. Возможно, передав этот огонь другим, я смог приумножить величие греческих мифов. Одиссею предстоит не только пережить Троянскую войну, но еще и выдержать девять лет страданий. Но как только он добирается до дома, перед ним предстают десятки заносчивых молодых людей — новое поколение, которое давно его похоронило и страстно жаждет заполучить его богатство и добиться руки его прекрасной вдовы. И свое самое славное деяние Одиссей совершает по возвращении домой, тогда, когда он, утомленный скитаниями, притворяется нищим побирушкой и убивает своих соперников, возвратив тем самым жену, сына и свой остров. Достойная кульминация одной из величайших историй, дошедших до наших времен.

Стоит вспомнить, что многие из наиболее известных воинов — сошедший с ума Геракл, совершивший самоубийство Аякс, убитый женой и ее любовником Агамемнон — не смогли выбраться из бездны, в которой они оказались в конце длинного жизненного пути. А Одиссей, вопреки своим ужасным страданиям, смог. Теннисон описывал героя в своем знаменитом стихотворении как состарившегося человека, который все еще стремится «искать, найти, дерзать, не уступать»[47] — наивысший викторианский комплимент нашей способности подняться над обстоятельствами. Я провожу параллель между Одиссеем как героем Запада и Буддой Шакьямуни как героем Востока. Примечательно, что для человека западной культуры больший душевный резонанс вызывают убийство соперников и возвращение супруги и владений, чем история жизни Будды, призывающая к ненасилию. Именно поэтому я в своей жизни постоянно обращался к Одиссею как к примеру осознанного поведения. Я подпитывался этой историей. Если он не сдался, то и я тоже.

Итак, отталкиваясь от предположения, что в каждом из нас за заурядностью скрывается миф, я искал своих Ахилла, Гектора и Одиссея. Лихи помог мне понять, что люди, с которыми я служил вместе во Вьетнаме, были более значимы, чем я считал, будучи там. Иногда герои, иногда трусы, большинство — где-то посередине между этих двух крайностей.

Мне особенно хорошо запомнились двое солдат, оба — сержанты, с которыми я служил в двух различных подразделениях 1-й кавалерийской дивизии. Сержант «Барнс», как я назвал первого из них в фильме, был столь же заносчив, как и Ахилл. Он был олицетворением войны: молчаливый, опасный, темноволосый красавец с огромным шрамом, который пересекал половину его лица ото лба и глаза до подбородка. При своих 170 см роста он, однако, был самым близким к идеалу лидера человеком, которого любой из нас в пехоте когда-либо видел. Он носил четыре полоски — три шеврона сверху и одна дуга снизу[48] — и исполнял обязанности взводного сержанта, поскольку людей обычно не хватало. Я носил за ним рацию, чтобы оставаться на связи с командными пунктами наших взвода и роты, пока мы с ним продирались через заросли. Он был левшой, прирожденным стрелком, удивительно плавным в движениях. Неудивительно, он был родом откуда-то из Монтаны, этакий типаж бесстрашного черноглазого и черноусого охотника за пушниной XIX века. Он говорил — ты повиновался.

Как-то утром, около 7 часов, мы были во внеплановом раннем патруле. Неожиданно он замер и дал сигнал молчать. Мы ждали. Из зарослей повеяло запахом готовящейся рыбы. Он быстро и тихо двинулся вперед, дав нам знак оставаться без движения. Ничего отвлекающего. Последовала долгая пауза, которую внезапно прервали несколько выстрелов. Снова тихо. Барнс вернулся. Его лицо ничего не выражало. Он приказал мне выдвигаться с нашим патрулем. Он убил двух вьетконговцев, молодых парней, которые беспечно завтракали, не ожидая столкнуться с американцами в столь ранний час. За свое легкомыслие они поплатились жизнью. Большинство из нас испытывало сильное волнение в те редкие моменты, когда видели врагов, а уж тем более, когда убивали их. А Барнс оставался абсолютно невозмутимым, не проявляя каких-либо эмоций. Он отчитался об инциденте, снял с убитых все ценное и скоро снова выдвинулся с нами, не ожидая похвалы и уже думая о том, что нас ждет впереди. Учитывая этот первый контакт, вероятность последующих встреч с врагом была высока. Хотя некоторые из нас не особо желали этого, мысль об этом явно вдохновляла Барнса. Он был отличным солдатом, возможно, служившим уже второй или третий срок. Почему он продолжал воевать? Почему он вернулся после ранения в лицо? Я никогда не спрашивал об этом, а он никогда не рассказывал.