Жизнь прекрасна, братец мой - Назым Хикмет

— Настоящая мелкобуржуазная идиллия.

— Сколько раз ты мне уже приписываешь эту мелкую буржуазность, Измаил! Если уж я такая, значит, такая…

— Не сердись…

— Я и не думала сердиться.

— И что, тебе нет дела до того, что за забором твоего сада народ гибнет от голода, что вкалывает при этом, как вол, а тебе до этого и дела нет?

— Почему это нет дела? Если бы я могла попросить у джинна и за других, я бы попросила, чтобы он всем дал по маленькому дому с зелеными ставнями, каждому там, где он пожелает, чтобы никто не был голоден. Чтобы никто не работал так много, как ты сказал.

— Никаких таких джиннов-волшебников нет. Джинны-волшебники — это мы.

— Ты же первый заговорил про джинна. А теперь меня ругаешь.

— Я тебя не ругаю. Это классовый спор, братец мой. Придется нам и в тюрьмах посидеть.

— А ты не мог бы не сидеть так часто?

* * *

Измаил закурил сигарету. Ахмед все еще что-то бормочет во сне. Измаил прислушался, что он там говорит. Не смог разобрать. Взял стамбульскую газету. Стамбульская газета за 1925 год. Еще раз прочитал статью на второй странице. Положил газету на место. Задул лампу, уснул.

Зимой 1938-го Измаила снова арестовали. Отправили в Анкару Поместили в одиночную камеру в военной тюрьме. То, что называют одиночкой, — каменная комната. Окно с решеткой, стекол нет. Внутрь попадает снег. Пол — цементный. Какие там тюфяки, подушки — тонкого одеяла даже не дали, зверье. Шагая туда-сюда по камере, Измаил вспомнил события тринадцатилетней давности: как в измирской хижине волоски одеяла кололи ему подбородок и как Ахмед все никак не мог погасить лампу.

После того как Измаил был осужден в Анкаре и был отправлен в стамбульскую тюрьму Мехтерхане, он смог увидеться с Нериман.

— Меня здесь не оставят, отправят куда-нибудь. Посмотрим, куда на этот раз.

Нериман с трудом сдерживала слезы. Затем, пытаясь улыбнуться, сказала:

— Я поговорила с адвокатом. Оказывается, пока ты в тюрьме, мы можем пожениться. Давай уже распишемся, братец мой. Если я буду твоей женой, то будет легче разыскивать тебя. В какую бы тюрьму тебя ни отправили, я туда приеду. Может быть, мне и не разрешат учительствовать, но я буду шить, так что проживем.

Месяц спустя рано-рано утром один морской офицер, два унтер-офицера и трое матросов, надев Измаилу на руки наручники, не сказав, что происходит и куда его везут, вывели его из Мехтерхане, посадили на какой-то военный катер у моста рядом с пристанью Кадыкёй и отвезли на большой военный корабль «Эркин», плавучую базу подводных лодок, стоявший на якоре у Принцевых островов. Измаил в дороге пытался разобраться, что происходит. Внезапно он вспомнил морского унтер-офицера Ферхата. Правда, они просто здоровались по утрам, и только. Один или два раза сидели в одной пивной за соседними столиками.

На корабле «Эркин» Измаила бросили в матросский гальюн. Иллюминаторы в гальюне задраили. На полу по щиколотку — моча, в моче плавают нечистоты. Такая вонь, такая вонь, да еще жара. Некоторое время Измаил стоял. Посвистел. Посмотрел в задраенный дверной иллюминатор. Увидел голову какого-то офицера. Эта голова исчезла, показалась другая. «Господа офицеры смотрят, что я буду делать». Он сел прямо в мочу. Закурил. Затянул песенку. В голове только один вопрос: зачем меня сюда привезли?

Под вечер его вывели из гальюна. Сопровождаемый двумя матросами с винтовками и одним унтер-офицером, он спустился по нескольким трапам, по узким металлическим и извилистым трапам. Открылась железная дверь, Измаила втолкнули в темноту. Дверь закрылась. Он ощупал все вокруг — канаты, бобины, бочонки и тому подобное. Трюм. Он снял рубаху. Снял штаны. Остался только в кальсонах. Но все равно нестерпимо жарко. Сел на сваленный в кучу канат. Глаза его немного привыкли к темноте. Он заснул.

— Вставай… Одевайся…

Его ослепил свет электрического фонаря, направленный прямо в лицо. Он отвернулся.

— Вставай… Одевайся…

Свет фонаря скользил по канатам и бобинам, по бочонкам, по железным стенам трюма. Измаил увидел, что фонарь держит офицер в белой форме. За спиной офицера в тесном железном, отливающим свинцом коридоре, опутанном узлами труб, под желтым светом электрических ламп — два матроса с винтовками. Ночь ли, день — неясно, ведь лампы светили и когда его привели сюда. Он оделся.

— Выходи.

Следом за Измаилом матросы с офицером начали подниматься по железным трапам. Корабль дрожит. Шум работающих двигателей. Измаил подумал: «Отплыли».

— Сворачивай налево.

Они оказались на тесной площадке, зарешеченной с четырех сторон, справа и слева, сверху и снизу обмотанной каким-то трубами, трубочками и спутанными электрическими проводами. Измаил, свернув налево, начал опять подниматься по трапу. «Ведут на допрос. Но зачем? О чем будут спрашивать? Что им надо от меня?»

Они вышли на палубу — в ночь, на прохладу.

— Иди вперед. Не оборачивайся.

Впереди у Измаила — никого, кроме звездной ночи. На палубе безмолвие. Шум двигателей забивает ропот волн. В темноте — безбрежное море без конца и без края, и только белеют гребешки. Корабль «Эркин» медленно плывет по волнам. «А ведь никто не знает, что я здесь, — вдруг пришло в голову Измаилу. — Но ведь когда меня забирали из тюрьмы, подписывали же какие-то бумаги. И куда же мы теперь направляемся? Страшно ли мне? Еще нет…»

— Иди и не оборачивайся.

Уже и идти-то некуда. Через пару шагов будет борт.

— Стой!

Он остановился. Услышал за спиной щелканье затворов. Внезапно ему вспомнился Мустафа Субхи и его товарищи. «Значит, мне выстрелят в спину и бросят в море. Но почему? Если эти мерзавцы решили от меня избавиться, то можно было сделать это гораздо проще. И почему они решили избавиться именно от меня?» Мысли пронеслись у него в голове беспорядочным роем. «Нужно повернуться и броситься на них». Он обернулся. Увидел в темноте белую форму офицера и стволы двух винтовок со штыками, нацеленные на него. И в тот же миг рядом с первым офицером возник второй. Что-то прошептал тому на ухо. Первый офицер приказал Измаилу:

— Повернись, шагай!

Они спустились по тому же трапу. Измаил вновь вступил в темноту трюма. Разделся. Лег на канатах. «Фокусы мне показывают. Но зачем же они привезли меня сюда?»

Той ночью Измаилу приснился сон. Они с Нериман на галеоне, в кормовой надстройке. Галеон мчится на всех парусах. Парусов так много и они так надуты, что, кажется, галеон сейчас взлетит. Штурвал — даже не штурвал, а огромный ворот — крутит Хайр ад-Дин Барбаросса.[42]Борода у Барбароссы — ярко-рыжая. Нериман спрашивает у Барбароссы: