Супружеские игры - Мария Нуровская

* * *

Оставаясь одна, я все чаще возвращаюсь мыслями к прошлому, как бы стараясь вновь вспомнить свою биографию или хотя бы ее фрагменты. Сюда я приехала человеком со стертой памятью. Для меня существовало только настоящее время. Я не строила никаких планов и панически боялась обернуться назад. Это и понятно – за плечами у меня была только смерть. А теперь во мне что-то медленно оживает, появляется надежда. Быть может, преждевременно. И точно, из-за отъезда Изы внутри снова все заледенело.

За несколько дней до Рождества в камеру вернулась Агата, и я с сожалением отметила про себя, что она хромает. К ее физическому уродству добавилось еще и тяжкое увечье. Как говорится, мало того что слепая, так еще и горбатая. В связи с ее возвращением возникла проблема: какое место ей занять? До этого на нижних нарах спала пани Манко, вторые нары внизу делили Маска и Любовница, а третьи оставались свободными. Оказывается, раньше их занимала возлюбленная Агаты. Агата уступила их ей, потому что у девушки была боязнь высоты. После выхода подружки на волю Агата так и не перебралась вниз. Может, не хотела воскрешать воспоминания о проведенных вместе часах? Пани Манко рассказывала, что когда обе парочки начинали ворковать, то она не знала, куда ей деваться. «Хоть об стену головой бейся». Ей даже не с кем было поделиться, а мужу на свиданиях она стеснялась рассказывать о том, что тут творится по ночам. С моим приходом она воспряла духом, вдвоем со мной почувствовала себя как-то увереннее. Про себя пани Манко тихо молилась, чтобы я не оказалась такой же, как они. По ее мнению, уж лучше делить камеру с самой отъявленной убийцей, чем с извращенкой. «В ту ночь, когда Агата влезла к вам на нары, я все слышала, но не отзывалась из-за страха – это же чудовище. Она и прибить могла, с нее станется». Определенно пани Манко не отличалась особым тактом.

Сейчас третьи нижние нары занимала Аферистка. Однако речи не было о том, чтоб Агате с больной ногой карабкаться наверх, а мне какой-то мерзкий голос внутри нашептывал, что теперь я в безопасности и, несмотря на ее присутствие, могу спокойно спать по ночам.

– Девчата, перебирайтесь наверх, – обратилась Агата к моим соседкам снизу.

– Да ты что, у нас тут свое гнездышко, – возмутилась Маска.

– Ясное дело, мы спим здесь, – вторила ей Любовница, которая всегда была эхом своей подружки.

Они знали, что теперь могут настаивать на своем – у Агаты было очень неуверенное выражение лица. Стоя посреди камеры со своим узелком в руках, она беспомощно оглядывалась по сторонам – не могла же она предложить переехать пани Манко, учитывая ее седины. Седина сильно старила пани Манко, я очень удивилась, когда она сказала мне, сколько ей лет на самом деле.

В этот момент в камеру вошла Аферистка, которая работала на кухне и всегда возвращалась позже всех. Хотя в этой молодке было не меньше женственности, чем в Изе, она была полной противоположностью нашей Воспитательнице. Ее сущность была видна сразу. Аферистка смиренно приняла новую жизнь, безропотно встала к раковине и целый день, не отходя, драила закопченные кастрюли. Единственное, чего она опасалась больше всего, так это того, чтоб окончательно не загубить кожу своих рук. Куда сунешься с такими руками на воле? Вдруг придется организовать новую фирму, не будет же она все время ходить в перчатках. А испорченные руки ее тут же выдали бы. А посему они стали предметом ее особой заботы. Через Войтуся – того самого, что принимал за границей ее фиктивные факсы и которого она в суде всячески выгораживала (это удалось благодаря тому, что их брак формально не был зарегистрирован), – Аферистка доставала резиновые перчатки. Она была свято уверена, что в будущем такая предосторожность оправдает себя полностью, ведь ухоженные руки – это своего рода ценный капитал! Разобравшись, в чем дело, Аферистка произнесла: – Это не проблема, я пойду наверх. – И, напевая, принялась сворачивать свою постель.

* * *

В последнее время я плохо сплю, много раз за ночь просыпаюсь. Может, причиной тому – разлука с Изой? На Мальчевского я тоже вот так лежала с открытыми глазами и думала об Эдварде и о его таинственной незнакомке. Как все это выглядит у них, что они говорят друг другу, просыпаясь рядом по утрам? Мы встречались с ним за завтраком, а они спят в одной постели. И как это переносит Эдвард, который, так же как и я, всегда нуждался в уединении? Когда он работал, то не переносил ничьего присутствия на территории, которую считал своей. Даже я мешала ему. Он отвечал невпопад, нервно начинал перекладывать бумаги на столе, с нетерпением ожидая, когда же я наконец уйду. А эта пассия, как она справлялась с этим? Не думаю, чтобы она умела занимать сама себя. Наверняка требовала, чтоб Эдвард развлекал ее. Что он думал о ней? Бывали ли такие минуты, когда ему это надоедало? Сожалел ли он о своем решении? Ведь рано или поздно, а из постели приходилось выходить… А как выглядело их постельное сожительство… чего было в нем такого особенного, что Эдвард распростился со своей независимостью? Передо мной рисовались эротические сцены из знаменитых фильмов – мысленно к телам героев фильмов я приставляла головы Эдварда и его партнерши. Один раз память услужливо подсунула мне Полу Негри и Рудольфа Валентино в любовной сцене, и несмотря на то, что мне было невесело, я прыснула со смеху. Я пыталась также вызвать в памяти наши любовные сближения. Сам момент вторжения. Что я тогда чувствовала и что должен был ощущать он? Прежде всего мне хотелось воссоздать его реакцию. Но я так и не сумела… я не помнила ни единого его слова или жеста. Была одна только я. Я лучше всего помнила свой страх… Так, может, я не ревновала Эдварда и смогла смириться с его двойной эротической жизнью, потому что не коллекционировала в себе никаких конкретных деталей нашей совместной жизни? Я не обращала внимания на грубость, эгоизм, самолюбование, запоминая лишь нежность, преданность, духовное понимание. Я ни за что не хотела, чтобы он отдавал это другой женщине. Я должна была занимать исключительное место. Однако всего этого я не могла объяснить девушке, которая в один прекрасный день появилась в нашей квартире. Раздался звонок в дверь, я открыла и увидела у дверей ее, эту девушку. На улице шел дождь, она вымокла, хотя и была в плаще, с ее прямых длинных волос стекала вода. Мокрым было и ее лицо, на котором выделялись глаза, огромные и как будто голодные. В них горел любовный голод. Она пришла сюда в отчаянии, после длительной внутренней борьбы.

– Могу я видеть Эдварда?

– Нет, – ответила я. – Он в отъезде.

– В отъезде? А когда вернется?

– Через два месяца. Он в Америке.

Паника. То, что я видела в этих глазах напротив, было паникой. Я ощутила себя преступницей. В тот момент в первый раз мне пришла в голову мысль, что наши супружеские игры перестали быть только нашим делом и что все это может плохо кончиться.

– Может, зайдете? – предложила я.

Она вошла, сняла промокший плащ. Я дала ей выпить горячего чаю. Она рассматривала наше тесное жилище так, как будто оно было жертвенным храмом, в котором она ожидала увидеть своего божка. А его не было.

– Вы – сестра Эдварда? – Ее вопрос озадачил меня. Значит, Эдвард так все представил? Сказал, что живет с сестрой.